Снежные зимы - Иван Шамякин

— А чай? — спросила Виталия.

— Спасибо. Не хочу, Разболелась что-то голова. Хочу пройтись.

— Вам надо встретить маму и предупредить ее… сговориться? — догадалась она, саркастически улыбаясь. — Идите. Маму и в самом деле надо предупредить. Она что дитя малое. Совсем не умеет лгать. У нее сейчас урок в восьмом, в бывшей церкви. — Виталия вздохнула. — Когда нам построят школу? Бегаем, как сумасшедшие, с одного конца села на другой. В дождь, в грязь. — И почему-то некстати попрекнула: — Попробовали бы вы так поработать!

Как будто бы строительство школы зависело от Антонюка. Надя, должно быть, заметила его через окно и, бросив класс, выбежала на улицу, испуганная: что случилось? Почему он здесь? Иван Васильевич увидел страх на ее побледневшем лице, прочитал вопрос в настороженно расширенных глазах. Виновато улыбнулся. Глянул на окна школы, к стеклам прилипли физиономии мальчишек и девчонок. Им любопытно: к кому так поспешно вышла учительница? Надя тоже оглянулась на окна и еще больше растерялась и встревожилась. Тогда, в партизанах, когда каждый день смертельная угроза висела над ней, над маленькой дочкой, он никогда не видел ее такой растерянной, беспомощной, трепещущей, как пташка: удивительно изменился человек. Чего ей бояться теперь? Из-за чего волноваться? Слова не может вымолвить. Молит взглядом: говори скорее, что у вас там случилось?

— А случилось-таки…

— Что? — словно в беспамятстве, прошептала она.

— Вита спросила, кто ее отец…

— И ты сказал?..

— Сказал — я…

— Иван!

— Она ездила в наш район и расспрашивала о Шугановиче.

Лицо ее совсем побелело, пальцы судорожно мяли платок, накинутый на плечи.

— На твое… наше счастье, не наткнулась ни на кого из тех, кто знает все… Но что Шуганович — Василь, об этом ей сказали. Почему ж она Виталия Ивановна?

— Иван! Я не могу больше лгать! Не могу! Не надо! Зачем?

Он ответил громко и почти сердито:

— А разве не я был ей отцом с самого рождения? Не я три года носил ее на руках? Разве не я думал о ней? Да, думал… так же, как и о своих детях. Она жила в моем сердце… Кто еще о ней думал, кроме тебя?

— А он? Иван! А что, если он жив?

— Его нет.

— Нет?

Иван Васильевич шагнул и сжал ее руку, крепко сжал руку у локтя, до боли. Другой рукой заботливо поправил платок, прикрыл грудь, чтобы не простудилась. Она попыталась вырвать руку. Он не отпустил.

— Давно нет. Это единственное, что я от тебя утаил.

— Ты?!

— Нет. Не я. Трибунал. После войны уже. В сорок девятом. Тогда он бежал на Украину. Но не затем, чтоб там трудиться. Вступил в бандеровскую банду. На его руках много крови. Разбитые, они попрятались, те, кто уцелел. Свояцкого нашли где-то в Азербайджане. Меня вызывали для опознания. И потом — свидетелем на суд. Во время очной ставки он имел возможность спросить о вас, если б был человеком. Не спросил. Вы не существовали для него. Они там все озверели. Родную мать ненавидели.

Ее начала бить лихорадка. Вся задрожала. У Ивана Васильевича даже шевельнулось недоброе чувство. Так остро переживать смерть этого подлеца?

— Тебе холодно. Иди в класс.

— Б-боже мой! Столько времени я ж-жила в с-страхе, что он… н-найдет нас, в-вернется. Я могла бы и-иначе жить. Совсем иначе! — Она бросила эти слова как упрек: зачем Антошок молчал?

Теперь он понял всю трагедию этих более чем двадцати лет ее жизни. Бесстрашно бросила дом, мужа, который предал все, что было ей дорого, и ушла в лес, в метель, в неизвестность. А потом… потом, когда пришла победа и радость, она жила в страхе — может вернуться он, сказать Виталии, кто ее отец… Была за ним вина, но он понес наказание, муки… Дочка может простить. А она не могла. Она чувствовала, что не сможет простить. Никогда. Какое бы тот наказание ни понес. Каким бы измученным ни вернулся. Как бы ни просил.

 А он не подумал об этом раньше! Выходит, плохо он все-таки знал эту маленькую, как будто беспомощную женщину, которую когда-то полюбил. Нет, она не слабая. Она такая же, какой была и тогда, в лесу, — тихая, незаметная, преданная — тому, кого полюбила, но мужественная. Однако другие времена — другая мера мужества.

— Прости. Я думал — так лучше.

— Б-боже мой! Столько лет!

— Успокойся. Ты вся дрожишь. Иди в класс, — Иван Васильевич повел ее к школе, не выпуская руки.

На крыльце Надя сказала:

— Я не смогу вести урок.

— Скажи, что к тебе приехал гость. Дай им заданье. Попроси сидеть тихо. Ты же сама предлагала мне.

Она постояла, подумала. Потом сказала:

— Я боюсь заходить в класс. Боюсь — расплачусь. — На немой вопрос — почему? Из-за чего? — криво улыбнулась: — Бывает, что хочется поплакать.

— Погоди, я сам скажу.

— Нехорошо, Иван.

— Все хорошо. Я все еще партизан.

Он решительно вошел в класс. Школьники бросились от окон, от дверей за парты. Недружно встали, еще менее дружно ответили на приветствие — рассыпали горох. Крепко их удивило такое неожиданное вторжение в класс незнакомого дядьки. Иван Васильевич обратился к ним, как к взрослым:

— Товарищи! Мы с Надеждой Петровной вместе воевали. Я командовал бригадой, она была партизанкой, санитаркой нашей и хозяйкой. Мы не виделись много лет. А гостя надо принять. Разве не так?

— Так! — ответили хором, дружнее, чем поздоровались.

— Надежда Петровна просит вас позаниматься самостоятельно. Идет?

— Идет!

— Не так громко, а то мы подымем на ноги всю школу.

— А тут только три класса.

— Все равно. Вы обещаете вести себя так, чтоб на вас не было никаких нареканий?

— Не будет!

— Расскажите нам, как вы партизанили, — голос с задней парты, где сидели мальчики.

— Я могу рассказать, но, конечно, не сейчас.

— Так вы же ненадолго,

— Я постараюсь найти время… С помощью Надежды Петровны. Так можно считать, что мы договорились?

— Договорились!

Иван Васильевич хотел было идти, но его остановил девичий голос:

— Пальто Надежды Петровны. Пальто висело на спинке стула.

Он взял пальто, повернулся и… увидел Надю: она стояла у двери, спокойная, уверенная, улыбкой укоряя его, как ребенка:

— Иван Васильевич действует по-партизански. Ребята засмеялись. И тут же стали уговаривать ее:

— Идите. Надежда Петровна. Мы сами…

Она дала задание — что прочитать здесь, в классе, и на дом. Иван Васильевич помог учительнице надеть пальто. На это обычное проявление вежливости сельские школьники смотрели с любопытством: девочки — с явным восхищением (нам бы такое внимание!), хлопцы — с ироническими усмешками.

Когда вышли в коридор, Иван Васильевич спросил:

— Тебе расхотелось плакать?

— Мне расхотелось плакать.

И смолкла. Впервые он испытывал неловкость от ее молчания. Оно отчуждало ее, отдаляло. Надя никогда не была разговорчива. И раньше, даже тогда, в молодости, она могла подолгу молчать. Но тогда оно было иным, ее молчание. Самое странное, что и сам он вдруг почувствовал себя юношей, который боится, не умеет при женщине вымолвить двух слов. Казалось, что ни скажет, будет невпопад. Заметил:

— Надо учить детей обхождению.

— А чего они не умеют?

— Хотя бы не удивляться, что мужчина помогает женщине надеть пальто.

— Разве это главное?

Иван Васильевич почувствовал себя неловко. В самом деле, нашел проблему! «Кажется, глупеешь, товарищ Антонюк. Придираешься к внешним мелочам». Хотелось хоть чем-нибудь расшевелить ее, вывести из задумчивости, заставить говорить. Спросил несмело:

— Надя, я сделал тебе больно?

Она остановилась посреди улицы, повернулась к нему, смотрела в лицо открыто, душевно, хорошо, но без той влюбленности, которую он всегда видел в ее глазах раньше.

— Иван! Ты приносишь мне радость. Всегда. И теперь… Но радости бывают разные. И не каждая нужна… Не каждая. Иван…

— Я понимаю, — теперь он действительно все понял, потому что снова, в один миг, охватил все события в их взаимосвязи, будто собрал в единый фокус. А то как бы провалы были: думал об одном и забывал о другом. Думал, например, о том, как она приняла известие о смерти Свояцкого, и не связывал это со своим признанием Вите, с еще одной ложью, пускай и во благо, которую ей, матери, придется пли принять, узаконить, или отбросить.

 Вдруг захотелось, чтоб Надя не приняла этой лжи — его отцовства. «Радости разные… — не каждая нужна». Всю жизнь он говорил людям суровую правду, боролся за правду. И вдруг должен лгать. Пускай бы девушка послала такого отца к черту. Было бы проще. Однако не послала, не возмутилась. Приняла почти спокойно. Простила матери ее обман. Надя молчала. Встречные женщины здоровались с учительницей и с любопытством разглядывали ее гостя. Может быть, некоторые постарше помнили его по прежним редким посещениям. Хотя когда это было! Не очень-то он показывался на люди. Выходит, Надя тоже готова принять его ложь. Принимает. На крыльце своего дома остановилась, тяжело вздохнула.