Путешественник из ниоткуда - Валерия Вербинина

И пустился в бесконечные разглагольствования о том, почему именно нам стоит быть осторожными, хотя все и без него было очевидно даже младенцу. Былинкин стоял, хлопая глазами, и на каждую фразу начальника откликался словами «Да, Григорий Никанорович» или «Вы совершенно правы, Григорий Никанорович».

– Вот так, милостивый государь, – наконец закончил Ряжский. – А вас я убедительнейше попрошу заняться вашими прямыми обязанностями. Убийца Елены Андреевны уже сознался, так что осталось лишь оформить его признание надлежащим образом.

Такого оборота, признаться, я не ожидал и поэтому немного растерялся.

– Как сознался? И кто же он?

Былинкин и Ряжский снисходительно переглянулись.

– Как, вы еще не знаете? – спросил Григорий Никанорович. – И не догадываетесь? Конечно же, Стариков, бывший владелец имения, которое приобрела семья Веневитиновых. Жажда мести, обычное дело. Да он еще в тот вечер и пьян был. Теперь уже его никакой губернатор не вызволит. Убийство, да еще такое зверское, – Сибирью пахнет, не меньше... Так что вы займитесь им, голубчик. Можете идти.

ГЛАВА XXXI

Прощайте, чертежи, шпионы, дела государственной важности... Не будет больше ни стреляющих клоунов, ни поездок в далекий и манящий Петербург – ничего. Будет только Офелия, белое платье, кровь на берегу озера – убийство, темное, бессмысленное и жестокое. И именно мне предстоит поставить в этом деле точку.

Все оказалось просто. Проще простого, можно сказать. В день свадьбы Елены Веневитиновой с Максимом Аверинцевым Стариков пытался пробраться в церковь, но его не пустили. Тогда он отправился в Лепехино и основательно там нагрузился. Вечером несколько рыбаков видели, как он бродил возле озера, а потом куда-то исчез. На следующий день он напился допьяна в трактире у Власа и, когда зашла речь об убийстве, объявил:

– Это я ее убил.

Три человека слышали его слова, но из них только один, мещанин Жабиков, озаботился довести сказанное до сведения властей. Так Стариков был изобличен, арестован и посажен под замок.

...Я сидел напротив старого, потухшего и, судя по всему, смертельно уставшего человека. Его будущее, его жизнь, самая его участь зависели от моих вопросов, от протокола допроса, который я готовился заполнять. А я думал о том, что небо, кажется, опять заволакивает тучами, о том, что мое существование опять возвращается в привычную колею, и задавал себе вопрос, влюблен я в мадемуазель Плесси или нет.

– Ну-с, начнем, – заговорил я, – если вы не возражаете.

Итак, Стариков Илья Ефимович, дворянин, 1821 года рождения, вероисповедания православного, ранее к суду не привлекавшийся, вдовец. Что еще?

– Где проживаете?

Стариков качнулся на стуле. Растерянно мигнул.

– В этих... как их... меблированных комнатах. Хозяйка Евлампия Никитишна... а по фамилии Досифеева, кажется.

– Вам известно, в чем вы обвиняетесь?

Очень тихо в ответ:

– Да.

– Что вы имеете сказать по данному поводу?

Стариков пожал плечами:

– А что можно сказать? Ну убил я ее, сердешную...

Я был почти уверен, что он станет запираться, ссылаться на память, на пьяное состояние, в котором находился... Но он глядел вызывающе и словно даже гордился тем, что сделал.

– Опишите, как именно все произошло, – продолжил я, дернув щекой.

– Ну... С подробностями?

– Желательно.

Стариков вздохнул, глядя в пол. Плечи его поникли.

– Да я немногое помню... Утром меня в церковь не пустили, я на могиле сына хотел побывать, а они меня взашей вытолкали. И я в Лепехино отправился. Выпил, потом еще... Потом деньги кончились. Бродил где-то... не помню где. Пошел домой, но заблудился, наверное... Вышел к озеру... Фейерверки гремели – страсть. Потом она появилась... Ну я и того... Нашло на меня что-то... Словом, я ее задушил и бросил в озеро.

Я рассеянно глядел в окно. Стариков кашлянул.

– Задушили, значит? – спросил я.

– Ага.

– И она что же, не сопротивлялась?

Бывший помещик устало повел плечами:

– Думаете, женщина сможет сопротивляться мужчине? Я когда-то пятаки сгибал... – И он горделиво посмотрел на свои жилистые, заросшие седоватыми волосами руки.

– Что ж, резонно, – согласился я, записывая его показания. – Значит, та, кого вы убили, была Еленой Веневитиновой?

– Так точно, – с намеком на глумление над моей непонятливостью ответил подследственный.

– Как она была одета? – задал я следующий вопрос.

– Она-то? – Стариков задумался. – Обыкновенно. Синее платье... нет, голубое. Или серое?

– Может быть, белое? – спросил я.

Стариков покачал головой:

– Э, нет. Голубое платье, теперь я точно вспомнил.

– Откуда вы знаете? Ведь стояла ночь, было довольно темно.

– Знаю, потому что разглядел, – упрямо сказал Стариков. – Фейерверки энти окаянные... один за другим... фырк, фырк! И светло было как днем.

Я задумчиво посмотрел на него. По моим сведениям, когда запускали фейерверки, Елена Андреевна была еще жива. Она вместе со всеми гостями высыпала на террасу наблюдать за запуском. А убили ее примерно через час после того, как все закончилось. И это была только первая несообразность, которая обращала на себя внимание в рассказе Старикова. Далее. Елена не была удушена – ее ударили камнем по голове, а потом стащили в озеро. И еще: платье на ней было не голубое, а белое. Так что то, что мне рассказывал Стариков, совершенно не совпадало с реальностью.

* * *

– Ну конечно, – фыркнул Григорий Никанорович. – Конечно! Бьюсь об заклад, вы из его слов уже сделали вывод, что он невиновен и только попусту себя оговаривает по неизвестным нам причинам. Так? Я прав?

– Думаю, что Илья Ефимыч путает желаемое и действительное, – сказал я. – Он был пьян, зол, заснул где-то возле озера, а когда наутро узнал, что где-то там была убита Елена Веневитинова, решил, что убил ее. В конце концов, он ненавидел семью, которая отняла у него все достояние, так что никто бы не усомнился в его словах.

Ряжский деликатно зевнул и прикрыл рот рукой.

– Простите великодушно, Аполлинарий Евграфович... Вы газет не читаете? Нет? А зря: там иногда любопытные вещи пишут. Да будет вам известно, милостивый государь, что обыкновенное запирательство у преступников теперь не в чести. Они нынче очень любят все запутать, поводить нашего брата за нос... Да-с! К чему это я говорю? К тому, что Стариков, конечно же, прекрасно знает, что несчастную жертву он уходил камнем, и что платье на ней было белое, и что случилось все уже после того, как отгремели фейерверки. А вам он нарочно говорит обратное, чтобы вы поломали себе голову, помучились – вдруг не он убил? И вот вы уже во власти сомнений, взвешиваете, прикидываете, меж тем как дело выеденного яйца не стоит... Нет, вы мне объясните, к чему Старикову оговаривать себя? А?

– Не знаю, – признался я. – Просто, по-моему, он устал жить. Ему все надоело... и в то же время очень хочется причинить боль тем, кто его обидел.

– Э, батенька, да вы неизлечимы, – вздохнул Григорий Никанорович. – Ударились куда-то... в психологию, прости господи, о которой любят толковать господа романисты. Нет, ну к чему все ваши сомнения? Стариков сознался, вины своей не отрицает... Доведите дело до конца, и только.

Я поднялся с места.

– Хорошо... Я поеду в Лепехино, в кабак, где он пил в тот день, опрошу свидетелей. Может, и удастся выяснить что-нибудь.

– Этого я не могу вам запретить, – отвечал исправник. – Опрос свидетелей есть важнейшая часть вашей работы. Действуйте, голубчик. Но строго entre nous[47]: меня сильно удивит, если преступление совершил не Стариков.

И царственным мановением руки он отпустил меня.

* * *

Лепехино – небольшая деревенька в три десятка домов, кое-как разбросанных вдоль главной улицы. Когда-то домов, да и жителей, здесь было гораздо больше, но потом пришла воля, многие крестьяне подались в город, а оставшиеся с грехом пополам сводили концы с концами. Местом встреч большинства обитателей Лепехина служил трактир с криво нарисованным самоваром на вывеске. Заведение содержал Аким, грузный плечистый мужчина лет сорока пяти с гулким басом. Ходили слухи, что кулаком Аким может убить быка, если ударит того промеж рогов, но пока в окрестностях не обнаружилось ни одного быка, который бы пожелал проверить на себе верность досужих разговоров. При всей своей физической силе, впрочем, Аким был чрезвычайно набожен, трудолюбив, нередко давал в долг своим посетителям, причем сам, несмотря на то что торговал спиртным, в рот не брал ни капли. Жена у Акима была худая, тощая и сварливая, и хотя поговаривали, что она может улететь от одного дуновения мужа, однако же слушался он ее беспрекословно. Полицию она, по-моему, недолюбливала – один ее дядя коротал свои дни на каторге за убийство, и поэтому я был изрядно разочарован, когда, явившись в трактир, застал там вместо Акима только Марфу Игнатьевну. Женщина сразу насупилась, зыркнула на меня, не переставая вытирать стол, но мне ее взгляды были нипочем.