Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

дней до Рождества мне вернули часть того, чего лишили. Мне отдали одежду. К этому я отнесся с огромным уважением. Я не уничтожил ни ниточки. Как известно, одежда имеет отрезвляющий эффект, делает человека человеком, и с того самого момента мое поведение стало быстро улучшаться. Помощник врача, с которым у меня были столь сложные отношения (мы то дружили, то становились врагами), даже повел меня кататься на санках. После первой поблажки последовали другие. У меня восстановились некоторые права. В конце декабря мне разрешили написать письмо брату. И пусть несколько писем, от которых кровь стыла в жилах, конфисковали, пару сообщений с описанием невзгод все же отправили. Отчет о страданиях, конечно, расстроил брата, но при следующей встрече он сказал:

– Что мне сделать, чтобы помочь тебе? Если люди, занимающиеся подобными делами в этом штате, не могут справиться с тобой, я не знаю, что делать.

Это правда: он мало что мог сказать или сделать, потому что не знал всех хитросплетений ситуации, в которую его загнали узы крови.

Где-то в середине января доктор, занимавшийся моим делом, уехал в отпуск на две недели. Во время его отсутствия отделением для буйных заведовал более пожилой врач. У него было больше опыта, чем у предшественника, и он позволил мне сделать многое. Однажды он разрешил мне ненадолго посетить отделение для спокойных пациентов, откуда меня перевели два месяца назад. Таким образом, я смог общаться с людьми, которые казались нормальными, и хотя такое было всего раз и продлилось четыре часа, я был полностью удовлетворен.

В целом, последние шесть из четырнадцати недель, что я провел в отделении для буйных, были вполне комфортными и относительно счастливыми. Меня больше не били, но это было исключением: я слишком хорошо избегал проблемных ситуаций. Я не был голоден, мне не было холодно. Мне позволили делать зарядку на свежем воздухе, что после нахождения в камере привело меня в шок и восторг. Но самое главное – мне опять дали нормальный запас принадлежностей для письма и рисования, которые вскоре превратились в угольки из-за моего творческого пыла. Открытия в сфере механики я постепенно отложил в сторону. Меня захватили искусство и литература. За исключением того времени, когда меня выводили на улицу для предписанной зарядки, я оставался в палате и читал, писал или рисовал. Моя палата вскоре стала своеобразной Меккой [13] для самых буйных и разговорчивых пациентов в отделении. Но я научился не обращать внимания на бессвязную болтовню моих нежеланных посетителей. Иногда они становились беспокойными – возможно, из-за моих надменных приказов покинуть палату. Они часто угрожали придушить меня, но я игнорировал угрозы, и никто так ничего и не сделал. Я не боялся их, а они всегда меня слушались.

В то время мои рисунки получались грубыми. Большей частью они состояли из копий иллюстраций, которые я вырезал из журналов, чудесным образом попавших в отделение для буйных. Больше всего меня привлекали мужские и женские головы, и я решил освоить портрет. Сначала мне нравилось рисовать в черно-белых тонах, но вскоре я раздобыл цветные краски и стал осваивать пастель.

В мире литературы я продвинулся не столь далеко. Мои сочинения по большей части состояли из эпистол, адресованных родственникам, друзьям и администрации больницы. Зачастую письма докторам я посылал по три штуки – чтобы сэкономить время, так как я был очень занят. В первом письме я говорил о своей просьбе вежливо и дружелюбно. К нему я добавлял постскриптум следующего содержания: «Если по прочтении этого письма вы посчитаете нужным мне отказать, пожалуйста, прочтите письмо номер два». Второе письмо было жестко-формальным, я повторял свою просьбу в деловой форме. В нем тоже был постскриптум, советовавший обратиться к письму номер три, если и это не затронуло адресата. Третье всегда заключалось в краткой филиппике, с помощью которой я посылал не отвечающего на просьбы доктора подальше.

Именно таким образом я тратил удивительный запас эмоций и энергии. У меня был еще один способ избавиться от творческого зуда. Время от времени, из-за того что меня переполняли чувства, я разражался стихами, в качестве которых не стоит сомневаться. Читатель сам решит, понравились ли ему мои стихи, поскольку я процитирую свое «творение», написанное по меньшей мере в затруднительных обстоятельствах. До этого я ни разу не пытался сочинять – за исключением намеренно плохих стихов. Сейчас я смотрю на эти строки и думаю, что, наверное, я и до сих пор не написал настоящего стихотворения. Тем не менее этот всплеск во мне был практически автоматическим и по меньшей мере намекает о том жаре, что горел внутри меня. Эти четырнадцать строк я написал за тридцать минут. Я привожу их по большей части именно такими, какими они вышли из-под моего пера. Врачи сказали, что они представляют интерес по крайней мере с психологической точки зрения.

СВЕТ

Человек в темноте стоит перед рождением

И так же в темноте перед Рассвета спасением.

Из Темноты он делает прыжок —

на Свет и в Жизнь:

В Жизнь – лишь однажды, на Свет —

 сколько того захочет Бог.

И это тайна Бога, почему

Одни живут так долго, другие враз умрут;

Ведь Жизни опора есть Свет, а Свету опорой Бог,

Что дал Человеку знание,

О Мертвенном Отчаянии и Горе,

О том, что кончаются они на Свету,

О том, что есть вечная жизнь в реальности,

Где темнейшая Темнота становится Светом,

Но не тем Светом, который познал Человек;

Это Свет – только потому, что

Бог так сказал Человеку.

Эти стихи, наполненные религиозными настроениями, были написаны в окружении, совершенно к тому не располагавшем. В моих ушах звенели ругательства соседей по отделению, а какая-то подсознательная часть меня, казалось, заставляла писать под диктовку. Я и сам был далек от набожности, и подобные мысли удивили меня тогда и продолжают удивлять сейчас.

XXV

Хотя я и продолжал бережно относиться к своим вещам, но не задумываясь рвал ткань, которая могла послужить мне в научных изысканиях. Сила тяготения была побеждена, и я неизбежным образом стал посвящать время изобретению летающей машины. В моем разуме я довел все до идеала; все, что мне было нужно, чтобы проверить устройство, – это моя свобода. Как обычно, я не мог объяснить, как добиться результата, который я с такой уверенностью видел перед собой. Но я верил – и провозглашал, что вскоре полечу в Сент-Луис и выиграю награду в сто тысяч долларов, которую предоставляет комиссия Выставки