Не от мира сего 2 - Александр Бруссуев

4. Алеша Попович (продолжение).

Родя так и не понял, пришлась по душе его музыка новому знакомому, или нет. Спросить как-то не решался, рассудив про себя, что если бы что было не так, то тот бы обязательно что-нибудь да сказал. Раз молчит, значит, не разобрал. Но снова играть не было ни времени, ни желания.

— А зачем ты в Герпеля идешь? — спросил Родя, просто чтобы что-то спросить.

— Ну, дело тут непростое, — замялся Алеша. — Хочется пройтись по земле, кою ангелы когда-то защищали.

Оказавшись не готовым к такому простому вопросу, Попович придумывал на ходу. На самом деле он очень хотел проверить рассуждения отца, когда тот предавался воспоминаниям о схватке с нечистью практически на ступенях церкви. Не могут бесы в этом мире появляться просто так в любом удобном для них месте. Обязательно где-то рядом сокровища покоятся, средоточие людской алчности и жадности. Недаром говорят, что все богатства мира лежат под ногами, но открыть их могут только избранные люди. Причем с помощью бесов.

Просить помощи у нечистого Алеша не собирался, но использовать в своих интересах — не отказывался. Он был уверен в себе, в своих силах и не сомневался в успехе. Да и как-то интересно было своими глазами посмотреть на землю, гербом которой был стоящий на задних лапах гривастый зверь, причем, в передних сжимающий меч. Да и стоял тоже на мече. "Грива — значит Ангел", — помнил он слова Арагорна. Львы в Ливонии не водятся, вот ангелы — вполне возможно. По крайней мере, их следы еще возможно отыскать, особенно, если они запечатлены в камне.

Попович прекрасно помнил тот давнишний разговор в непролазных кустах вблизи разворачивающегося подле Батиханства. Собственно говоря, именно он и послужил тем откровением, что наметил цель в его жизни. Точнее, конечно, помог осознать, что цель эта никоим разом не связана со служением Церкви. "Не клянись — и проклятым не будешь" — тоже знаковая фраза. На островах кельтов "меч" и "клятва" — однокоренные слова (sword — меч, word — слово, sworn — поклявшийся, примечание автора). Именно на мече раньше и клялись, перевернув его рукоятью вверх. По сути — клялись на кресте. Проклинались тоже на мече, только в этом случае острие клинка смотрело вверх.

Алеше было любопытно посмотреть на древнюю землю, оставленную на раздрай озлобленным по жизни слэйвинам. Поэтому каждый шаг для него был открытием, каждая встреча — откровением. Вообще-то он ожидал встретить хмурых мужиков, схожих с теми из "Братства Кольца" и визгливых баб, имеющих обыкновение лаяться между собой за кладбищенской оградой. Но люди попадались всякие, впрочем, как и везде.

Этот совсем молоденький музыкант, лабающий чуть ли не на доске, удивил. Музыканты — явление не столь редкое, на любую пирушку вызывают пару-тройку человек, умеющих извлекать звуки из кантеле и каких-нибудь дудок. Чем больше выпивается гостями, тем "виртуознее" начинают играть артисты. Вокруг гулянки сидят собаки с кошками и зажимают лапами свои уши в ужасе от непотребных звуков. Уйти бы, да кормят тут вкусно, объедки, необычные в своей незаконченности, могут достаться другим, наиболее терпимым к пытке музыкой. А набирающим градус накала людям, в конце концов, становится достаточно одного лишь барабана, чтоб стучал непрестанно.

Таких ухарей в каждой деревне наберется человек несколько, целая банда. Ходят они от двора ко двору и ведут себя соответственно бандитскому статусу: подбирают, что плохо лежит, подъедают, что вкуснее всего пахнет, нехитрыми телодвижениями меняют собственников для содержимого карманов. Не беда, что их музицирование сродни с медвежьей болезнью, "пипл хавает" (лозунг халтуры всех времен и народов, примечание автора), в конечном итоге они и сами начинают верить в свое искусство.

Конечно, бывают и исключения из этой бандитской среды. Рунопевцы, прибивающиеся к балаганным скоморохам, какие-нибудь одиночки, извлекающие чарующие звуки музыки в первую очередь для себя. Если с первыми бороться, как с конкурентами, достаточно сложно: скоморохи — бывалые люди, постоять и за себя, и за своих товарищей могут со всем прилежанием, то вторые — наименее защищенные. Отлови в укромном углу, да надень инструмент на голову, чтоб неповадно было.

Алеша предполагал, что мальчишке может изрядно перепасть от "настоящих музыкантов", попробуй он выступить где-нибудь стихийным образом. Но и посоветовать ничего не мог: какой смысл не играть, если именно для этого тот и сбежал из дома. А получалось у него знатно! Но, право слово, не возвращаться же обратно, после того, как с таким трудом довелось обрести свободу!

Попович за всю свою "учебу" в церковно-монастырских стенах лишь только один раз побывал дома: был отпущен с непременным условием возместить свое отсутствие материальными благами.

Дома народу прибавилось, количество братьев и сестер не удвоилось, но изрядно возросло. Мать и отец, конечно, были рады возвращению сына, но их радость была какой-то специфически радостной.

За накрытым по такому случаю столом мать, держа на руках самого маленького своего ребенка, спросила:

— И дальше что думаешь делать, сынок?

— Архимандритом скоро стану, только испытания все выдержу — буду кадилом махать и песни петь, — ответил Алеша, намереваясь отшутиться. Его будущее пока было туманным. Святые отцы видели в нем какого-то перспективного работника, но сам он думал совсем о другом поприще.

Мать в ответ на его слова не улыбнулась, покивала головой и поправила ребенка на руках. Отец серьезно посмотрел в глаза сына, но ничего не сказал. Больше вопросов от родителей не последовало.

Побывка прошла быстро, не успел глазом моргнуть, точнее — три раза моргнуть, а уже время двигаться в обратный путь. Хозяйство у отца было справное, работников — в достаточном количестве, никаких надежд на пособничество Алеши не рассматривалось. Будто бы есть он, но будто бы его и нету. Поповичу было грустно, но в то же самое время он не хотел, чтобы этой своей грустью он как-то задел вечно занятую детьми мать, делового и сдержанного отца, да и беззаботных братьев и сестричек тоже.

Провожать вызвался сам отец. Нагрузив снеди для монастырской братии на легкую повозку, они вдвоем двинулись в путь. По дороге говорили о всем, кроме будущего, много вспоминали, смеялись. Отец в который раз рассказывал, как в Ливонии в деревне Герпеля дрался не знамо с кем, бок о бок с хунгарским герцогом и калекой-тахкодаем. Теперь эта битва выглядела забавной и совсем не страшной, но отец все равно казался героем.

Заночевав в пути, они долго смотрели на звезды, каждый, наверно, на свою. Алеша думал о гороскопах и искал, впрочем, безуспешно, созвездие Льва. А по приезду к стенам, пока лихая братия в заткнутых за пояс ризах сгружала дары, отец положил руку на плечо сына.

— Ты не держи на нас зла, сынок, — сказал он.

— Да ты что? — удивился Алеша, и на глаза его навернулись неожиданные слезы.

— Да это я так, к слову, — криво улыбнулся одним уголком рта отец. — Не быть тебе архимандритом.

Сын пожал широченными плечами: да и пес-то с ним, не больно-то и хотелось.

— Я могу тебе сказать, что монахи — они разные бывают. Бывают, что и не монахи вовсе.

— Так я в монашество и не подряжаюсь, — попытался возразить Алеша, но отец сделал жест рукой: погоди, послушай.

— Знаешь, сын, иногда не все зависит от нас самих. Церковь — не просто службы, попы, храмы и приход. Если бы у нее, как таковой, не было никакой защиты, то она бы уже давным-давно прекратила свое существование. Раздраконили бы ее всякие конфессии, что побогаче. Кто такие salamurhaaja (тайный убийца, в переводе, примечание автора) слыхал?

— Слыхал, но какое отношение они имеют ко мне, в частности?

— К сожалению, как мне кажется, самое прямое, — вздохнул отец. — На самом деле церковь не просто защищается, она умеет довольно успешно нападать. Кроме того она имеет разведку, шпионов и неограниченные никакими моральными преградами способы зарабатывать.

— Да пес-то с ней, — махнул рукой Алеша. Во время путешествия в Рим он насмотрелся всякого, не говоря уже о делах, творимых в самом Батиханстве. — Ничего необычного в этом нету. Каждый, как может, так и устраивается, так и зарабатывает себе на хлеб насущный.

— Эге, — ухмыльнулся отец. — А как же тогда быть с Верой? Куда она-то девается?

Попович пожал плечами. Парадокс: чем больше и усерднее он занимался церковными делами, тем меньше в его сердце оставалось Бога. Вопросов рождалось много, но отцы, духовные наставники, всякий раз обвиняли его в ереси, если он пытался их, эти вопросы, озвучить, давали по голове, хорошо, если не палкой. Он думал, что все это — дело житейское, и когда-нибудь обязательно наступит момент просветления, на него снизойдет озарение, и тогда он сможет нести народу "чистое, доброе, светлое".