Пусть умрёт - Юрий Григ

      — Да, Марлен охоту по-прежнему любит, – стараясь говорить как можно более небрежно, ответил Матвей Петрович, – мы и  сейчас часто балуемся. Я и сам не прочь поохотиться.

      — В самом деле?

      — А что, не похоже?

      — Просто вы выглядите, как бы это сказать?.. Ну, стопроцентно городским жителем. Трудно представить вас с огнестрельным оружием, или с ножом в руках, освежёвывающим какую-нибудь скотинку, – он усмехнулся. – А вот хозяин ваш, за версту видно – охотник!  Без обид? Лады?

      «Вот стервец, – подумал, Матвей Петрович, – как это он почуял, что я в обморок падаю, когда этот живодер шкуру с лося или кабана чуть ли не с живого сдирает?»

      Потом вспомнил, с кем имеет дело – удивляться перестал, и подумал, что уж для его собеседника-то как пить дать не привыкать к такому пустяку.

      Честно говоря, Матвей Петрович охоту не переваривал. Да чего там – просто ненавидел! Но приходилось перешагивать через себя. Наступать грубым охотничьим сапогом себе на горло. Игра стоила свеч – на охоте, милостивые государи, личные дела решать куда проще. И особенно с Пронькиным – если кого и уважал Марлен Марленович, так это охотников. Люди, не изведавшие вкуса крови, были для него неполноценными существами, в лучшем случае – второсортными.

      Посетила Матвея Петровича также и другая мысль: что-то подозрительно часто извинялись эти ребята. Сам собой напрашивался совершенно естественный вопрос: к чему бы? И на этот вопрос следовали такие же естественные ответы: либо ребят этих, верней их возможности, Марлен сильно завышает и тогда задуманная операция провалится в самом зародыше; либо (этот вариант наиболее вероятен) в данный момент и в данном месте наблюдается примитивнейшее «разводилово» – цену братва набивает. Ну, да, правильно – Марлен сказал: денег не жалеть. Но оставался неясным вопрос: чьих, собственно, денег? У Матвея Петровича имелись веские основания полагать, что его денег. В смысле матвейпетровичиных.

      Он вздохнул. На всякий случай, мысленно. Чтобы не выдать волнения. Интересно, сколько эти бандиты с внешностью творческих интеллигентов заломят? Никак не меньше червонца, – крутилась и крутилась назойливая мысль, мешая сосредоточиться на беседе. Благо дело, хоть и косят под образованных, и речи тут у них – ну, чисто английский парламент, а блатные они и есть блатные – ежели б догадывались, о какой вещице речь, то пальцем бы за червонец не шевельнули.

      Не успело все это промчаться по нейронам, передаться через синапсы эффекторным и другим клеткам, составляющим головной мозг Матвей Петровича, как дурные предчувствия стали, похоже, претворяться в жизнь.

      - Матвей Петрович, Матвей Петрович, вы слышите? – сдается, уже не в первый раз поинтересовался Полевой.

      - Да-да, извините, отвлекся... Слушаю вас.

      - Я говорю: вещица эта ваша, похоже, не простая. Мы слегка справки навели. Есть мнение специалиста, что ножичек этот настоящий. И лет ему не сто, как вы нам сообщили, а больше, значительно больше. – Он испытующе  посмотрел на своего визави. – Но это неважно... Из уважения к Марлену мы за свою работу ничего не возьмем, но так получается, что не просто будет вытащить эту штуку. Тем более, мусора замужрили – мокроту на вашего байбута шьют...

      Матвей Петрович непонимающе открыл рот и посмотрел на Полевого.

      - А, ну да, ну да, – улыбнулся тот и перевел: – извиняюсь, из милиции сведения поступили – в убийстве замешан кинжальчик. И дело на него заведено... Но это нам все равно.

      «Цену набивает», – опять подумал Корунд.

      Но, похоже, Полевому было наплевать на мысли Матвея Петровича, точнее – на посетившее его сомнение.

      В очередной раз призвал Матвей Петрович на помощь полузабытые наставления руководителя драмкружка Дома пионеров, куда в восьмом классе определила его мама Вероника Матвеевна, грезившая вырастить из юного отпрыска, к тому времени вовсю проявляющего недюжинные способности, даже талант в области лицедейства, нового Станиславского.

      «Матвеюшка, – бывало сокрушалась она, поплевав на носовой платок и оттирая им перепачканную шоколадом остренькую мордочку пятилетнего Матвея Петровича непонятно для чего коверкая слова, – этя ктё этя съел у нас весь щикалат?» – «Этя не я!» – без малейшего колебания ответствовал юный отпрыск, полностью игнорируя железные улики, имеющие место быть в прямом смысле – налицо!

      Немало воды утекло с тех пор, но, тем не менее, можно без преувеличения утверждать: уж что-что, а умение врать с невинным видом закрепилось за Матвеем Петровичем на всю оставшуюся жизнь.

      И на сей раз он очень натурально сыграл полное пренебрежение к вопросу аутентичности интересующей его вещи и, как бы между прочим, заметил:

      – Честно говоря, не берусь судить о подлинности этой штуковины. Я, видите ли, не специалист... Но сам лично читал заключение экспертов: это копия римского меча, изготовленная в конце девятнадцатого века.

      – Специалист специалисту рознь, – с изрядной долей сомнения в голосе произнес Полевой.

      – Не знаю даже, что вам и сказать… Видите ли, Марлену он достался случайно. В подарок от одного из друзей – тот сам собирает старые вещицы, ну, антиквариат... Вот и презентовал два года назад. Помнится, в день рождения. Вы же знаете, как Марлен к оружию относится.

      – Да-да, наслышан, наслышан о его коллекции. Только не предполагал, что он интересуется еще и древним оружием.

      – В основном – охотничьим. Ну а древнее – это чересчур громко сказано. Так... изредка попадается экземпляр-другой. Дарит кто-нибудь, а бывает – по случаю купит. Но в основном это поздние подделки. Железо  ржавеет....

      – Это, смотря какое железо.

      – Ну, что вы! Если бы вы видели этот меч, немедленно поняли бы: так хорошо сохраниться железный предмет не может. Выглядит так, как будто только что из магазина. Так что это, к сожалению, не оригинал... Копия. Искусная, да, но все же – копия.  Я думаю, автор и не скрывал этого, а то бы состарил.

      – Все может быть... – неохотно согласился Полевой.

      Все замолчали. Несколько затянувшееся молчание прервал Матвей Петрович.

      – Да, я ж совсем забыл, – спохватился он, – Марлен Марленович просил передать: приглашает вас на одно интереснейшее мероприятие. Состоится через три-четыре недели. Подробности мы в ближайшие день-два дня сообщим: где, когда, ну и так далее...

      – Что, поохотиться вздумалось, стариной тряхнуть? Узнаю Марлена.

      – Как бы... Сюрприз, одним словом.

      – Охота с сюрпризом. Интересно! Марлен обожает сюрпризы.

      Прощаясь, Матвей Петрович не удержался и спросил «отличника» что тот окончил.

      – Если не секрет, разумеется.

      — Ну что вы, какие могут быть тайны, особенно от друзей. МГИМО, – ответил тот скромной улыбкой, на сей раз – воспитанного человека.

      Вечером того же дня Корунд подробно доложил Пронькину все детали разговора. Тот выслушал и, чтобы Матвей Петрович не питал себя иллюзиями, предупредил:

      - Молись богу, Матвей, чтобы все обошлось.

      Матвей Петрович в бога не верил. Точнее, делал вид, что верит, даже крестик приобрел, но на самом деле не верил. Вырос в семье атеистов и был воспитан в соответствующем духе, о чем благоразумно предпочитал не распространяться. Марлен об этом, конечно, знал.

      Но почему-то сегодня сердце в груди у бывшего заместителя секретаря райкома по идеологии партии остановилось, а потом через мгновение, тук-тук, опять пошло. И ему подумалось: «Не дай бог, если ты существуешь, не обойдется».

 Потому что за пару-тройку недель до этого, прямо скажем черного для Матвея Петровича дня, не думал он, не гадал, насколько из рук вон скверно все пойдет. 

 Глава IX ХЛЕБА И ЗРЕЛИЩ!

...было внесено огромное блюдо, на котором

лежал изрядной величины вепрь, с шапкой

на голове, державший в зубах две корзиноч-

ки из пальмовых веток: одну с сирийскими,

другую с фиванскими финиками. Вокруг

вепря лежали поросята из пирожного теста,

будто присосавшись к вымени, что должно

было изображать супоросость...

Петроний Арбитр, Сатирикон

      В тот памятный день настроение у Матвея Петровича Корунда было вовсе недурное. И, заметим, было отчего… Да-с!

      Над огромной ярко освещенной поляной посреди лесной чащи, приютившейся под брюхом у столицы, висел нескончаемый гул голосов. Была середина августа. Денек выдался необычайно теплым. До Нового года оставалось еще не меньше четырех месяцев, но обрамляющие поляну березки уже выглядели, как новогодние елки – глуповато кичились гирляндами разноцветных лампочек, густо обвивающих ветки, все еще годящиеся на добрые банные веники. По периметру поляну обрамляли подковой ярко освещенные полотняные шатры.