Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Врач Ерков для меня, с моим обыкновением подвергать психологическому анализу наиболее любопытные человеческие экземпляры, представлял некоторый интерес. Я познакомился с Ерковым, когда еще работал на 47 км. и приезжал в Певек за медикаментами. Останавливался я у медиков в стационаре лагеря. И там после обеда меня познакомили с врачом Ерковым, прибывшем в этапе из Магадана. Небрежным тоном, как бы снизойдя до беседы со мной, Ерков спросил: «Ну-с, Мстислав, что ты читал? Давай поговорим о литературе». Мне всегда было противно зазнайство, высокомерный тон и подчеркнутое превосходство таких вот самовлюбленных эгоистов и, в сущности, интеллигенствующих хамов. Мне стало смешно. Я понял, что беседуя о литературе с такой «мелочью», как фельдшер Мстислав, он в присутствии других врачей и фельдшеров (тоже заключенных) покажет свою эрудицию, культурность и начитанность. И я ответил, что, кроме журнала «Мурзилка» и газеты «Пионерская правда», я кое-что все же читал. Потом добавил: «Давайте, Константин Владимирович, беседовать и начнем, пожалуй, с английской литературы, с «Кентерберийских рассказов» Чосера, потом перейдем к Мильтону, его «Потерянному и возвращенному раю», так понемногу доберемся до Шекспира, Диккенса, Байрона и до Оскара Уайльда». Дружный смех всех присутствующих и вытянутое, покрасневшее лицо Еркова закончили нашу литературную беседу. А я добавил: «Ну а французскую литературу мы начнем с Франсуа Рабле». Кто-то из врачей сказал Еркову: «С кем вы связались, ведь Мстислав Павлович окончил филологический факультет педагогического института помимо среднего медицинского образования». И вот этот самовлюбленных хвастун у нас на Красноармейском прииске. К счастью, он был назначен вести амбулаторный прием в лагере и некоторое время не касался больницы, а опыт приглашения его ассистировать на операциях оказался весьма неудачным.

Отец Еркова был в годы гражданской войны в отряде казачьего атамана Пепеляева, боровшегося с большевиками. Врач Ерков прибыл на Чукотку с этапом. Ранее он отбывал срок в лагере «Пестрая дресьва» и получил «добавку» к сроку за фиктивные акты об умерших, а фактически убитых охраной, заключенных. Застреленного или забитого насмерть Ерков «за боюсь», как говорили колымчане, оформлял медицинским актом как умершего от пневмонии или дизентерии. Конечно, Ерков боялся за свою жизнь, чтобы и самому не получить пулю и умереть «от желудочно-кишечного заболевания». Комиссия на «Пестрой дресьве», как говорили, кому-то из произвольщиков лагерного персонала дала срок, а кого-то даже «шлепнули», чему я не очень верю. А доктор Ерков за укрывательство убийц-произвольщиков получил добавку к сроку.

Помню доставленного из шахты Стойкова. Работал бурильщиком, на спину ему рухнула рудная порода, и на какое-то время он был прижат животом к рукоятке бурильного молотка. Ручка бура отдавила ему несколько петель кишечника, и они омертвели. Парень медленно умирал, так как спасти его при наших хирургических возможностях мы не могли. От него узнал, что он болгарин из Мелитополя или Мариуполя, точно сейчас не помню. Сказал я в разговоре с ним несколько болгарских фраз, слышанных когда-то от матери и бабушки. Стойков обрадовался, услышав родную речь, а я и не знал, как скрасить ему последние часы жизни, и заговорил на родном ему языке, языке моих предков по материнской линии.

Кроме помощи Ивану Николаевичу Худорожко на операциях, в мои обязанности входила и работа в морге при паталого-анатомических и судебно-медицинских вскрытиях умерших в больнице и погибших на производстве или от пули конвоиров или лагерной охраны.

Хоронили умерших по заведенному в лагерях порядку: ночью к лагерному моргу подъезжали сани, запряженные быком (это зимой), нарядчик (заключенный или староста лагеря тоже заключенный) брал у нас в больнице ключи от морга и с двумя штрафниками, предварительно привязав фанерные бирки с номером личного дела к ноге и руке мертвеца, заталкивал покойника в матрацную наволочку. На склоне сопки были заблаговременно вырыты, нередко с помощью взрыва аммонала, продолговатые ямы. Туда в эту яму сваливали труп, вытряхнув его из матрацной наволочки (она еще пригодится для приличной транспортировки следующего мертвеца), и поспешно засыпали комьями мерзлой земли. Нередко весной и летом, когда поверхностный слой земли оттаивал, из этой так называемой могилы вдруг торчала нога или рука. Был случай, когда у нас на «Красноармейском» конь, который выжил благодаря тому, что стал плотоядным (догонял в тундре сусликов, убивал их копытом и пожирал), схватил зубами торчащую ногу погребенного и выволок его из-под небольшого слоя земли, которым был присыпан мертвец.

Как-то вечером в больницу лагеря был доставлен с ножевыми ранениями заключенный Киреев, по кличке «Пат». Это был большого роста, сильный, хорошо сложенный парень. У него колотая рана под левым соском, другая тоже колотая рана живота, глубокие порезы пальцев правой руки. Худорожко и я в операционной, но нам не хватает хирургических рук: у Пата колотая рана левого легкого. Нож убийцы чудом не задел сердце. Но пневмоторакс открытый внутри с подкожной травматической эмфиземой. А рук хирургических не хватает, ведь надо работать на легком. Дважды посылал санитара к Ивченко, Семену Емельяновичу, нашему начальнику. Ведь он врач. Его сожительница сказала, что его нет дома. Однако Вася Алимов, наш операционный санитар, через плохо задернутые занавески видел, что наш Ивченко за столом выпивает с приисковым начальством. Я просил санитара настойчиво сказать, что нужна срочная операция для спасения жизни, на что Ивченко ответил, послав санитара и всех нас нецензурными словами подальше. Конечно, Пата мы потеряли. Ивченко три дня не появлялся в больнице. Обычно он каждый день по утрам делал обход. Видно, понимал, что вел себя не как врач, а как бездушный мещанин, меняющий свой врачебный долг на выпивку с начальством. Когда он появился в больнице, я в больничном коридоре схватил его за галстук и несколько раз стукнул его головой о стенку. Ходячие больные отняли его у меня. А вечером я свалился с тяжелым инфарктом миокарда. Оказывается у меня получился нервный спазм коронарных сосудов и результат — инфаркт. Был уверен, что это конец. Успел написать письмо маме и распределить людям свои вещи — после смерти они мне не понадобятся. Не тревожила мысль о возможном наказании, ведь я, заключенный, поднял руку на вольнонаемного. Но Лунин во всем разобрался. Я отлежался и выжил. Ивченко куда-то уехал со свей Матреной. Худорожко освободился и временно, как вольнонаемный стал работать вместо Ивченко.

Когда я поправился, то был направлен на рудник Валькумей. Там была только амбулатория, где я работал с заключенным врачом Благовым. Там я отказался, как медик, присутствовать при увязывании скандалящего бесконвойного заключенного (он, кажется, в Певеке напился) охраной в смирительную рубашку, когда, запаковав человека в такую рубашку, подтягивают его пятки к затылку и связывают все вместе с рукавами рубашки. Как бы ни был виноват подвыпивший парень, но присутствовать при таком истязании я наотрез отказался. Видеть человека-пресспапье я не хотел и не мог.

Потом Лунин снова назначил меня заведовать медицинским участком дорожного строительного эксплуатационного участка с центром на 47 километре.

Глава 51

О лестница жизни! Крутые ступени.Шагаю по ним, уходящим в ничто.А в памяти снова — прошедшего тени,Со смертью игра в роковое лото.

М.Т.

После Валькумея с его лагерной зоной и режимом, работа на 47 километре, где не было зоны, и люди жили в бараке без каких-либо оград, была для меня, пожалуй, приятнее. Я вел прием в маленьком домике, который был амбулаторией, или как тогда называли, медпунктом, там же я жил. Бесконвойные работяги работали на автотрассе, соединявшей Певек с приисками. Только на объекте работ дежурил конвоир, да вечером в бараке охранник проводил перекличку.

При мне за время моей работы побегов не было. Было одно таинственное исчезновение. После весеннего таяния снега речка, которая текла по долине, где была расположена главная точка дорожно-эксплуатационного участка — 47 км, была полноводна и бурлива. Часто на берегу в нерабочее время видели заключенного по фамилии Локуть. Он задумчиво смотрел на бурную воду и что-то шептал. Люди говорили, что он молитлся. И вдруг он исчез. Охрана всполошилась. Начались расспросы и допросы. Но ни подготовки к побегу, ни высказанного намерения убежать выяснить не удалось. Заключенный парикмахер Павел Михайлович Зайченко в конфиденциальной беседе со мной сказал, что Локуть утопился, и полноводная речка, ее название Милю-веем — Заячья река, унесла его в море. Я вполне согласился с его версией. Тем более, что труп не был найден.