Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

– Я тебя потерял...

– Гуляю...

Голос ее прозвучал резко.

Мы пошли рядом, и я не узнавал ее, так не по-доброму сомкнуты губы. Хотел взять под руку – отвела. Даже лес растеряно притих. Я подумал почему-то про шишки, что их в лесу не видно. Совсем неурожай. А то бы угадал, наконец, кедры это или не кедры... Может быть, я в шутку хотел спросить у нее, не за орехами ли она сюда пришла. Но холодок между нами созвучен осени...

А вот и мое заколдованное место. Наваждением висит голубая дымка, подтаивая нечеткие стволы деревьев.

До чего же ты хороша в этом красном лесу даже такая сердитая, хотел сказать я, но сказал совсем другое.

– Ты знаешь, в детском саду попросили ребят придумать фантазии. Мой такую придумал... Он с папой на электричке поехал в лес, охотиться на диких зверей. В лесу было хорошо, пели птички, но папа и он даже не смотрели на них, были заняты. Мой мальчик стрелял мамонтов, а я, папа, стрелял папонтов...

Посмотрел на нее, ничего понять не могу. Плачет. Лицо ее плачет.

– Солнышко зимнее, да что с тобой? – остановился я перед ней.

– Видеть не хочу! Оставь меня! Видеть не хочу!!

– Разве так можно? – протянул к ней руки.

– Что ты натворил? – сказала ненавидяще тихо. Увернулась от меня резко, почти крикнула: – Что же ты натворил! Оставь меня!

Каким кромешно безлюдным должен быть лес, чтобы женщина могла так отчаянно выкрикивать, колотить меня, колошматить в грудь, в плечи, не скрывая ни слез, ни ярости.

– Нарочно бежать не хотел... Чтобы я при тебе... наложница твоя... нарочно все придумал...

Я поймал ее руки, плечи, насильно привлек, чтобы унять, остановить, говорил несуразное, задыхаясь от обиды, чуть не делая больно, сдавил живое, хрупкое, гибкое, вплотную видя мокрое неповторимое лицо. Голова у меня закружилась, посмотрел в завороженные близостью ее глаза, поцеловал их, не понимая, что делаю, ресницы, шею, волосы. Горячий огонь власти охватил меня, руки стали грубыми, неумолимо дерзкими. Она упала на рыжий огонь хвои, задохнулась над ним и, чтобы не кричать, прижалась ко мне губами, сломленная чем-то более сильным: сильней обиды, сильнее всех на свете нужных и ненужных слов. Как искупленье увидел я в этот миг нетронутую близость ее ночью в лесу, нетронутую гибкую обнаженность у моих ног на муравьиной тропе. Как утоленье недоброй власти...

У дверей комнаты она поцеловала меня сухими губами, нежная, тихая. Ушла к себе, чтобы на другой день перевернуть, потрясти все вокруг отчаянной выходкой, бедой...

* * *

Ужин я приготовил сам и постучал в дверь. Никто не ответил.

Ночью пошел снег. Первый, но какой. В тамбуре дома всю ночь горел свет, и блик от него полосой ночевал на стене моей комнаты. Сначала по ней заскользили редкие тени, потом густой рябью поплыли наискосок, потом одним сплошным пологом, живым и прозрачным подернулось это пятно, и стена, казалось мне, зашуршала в густом движении света.

Я долго стоял у окна, где в посветлевшую мгновенно тихую ночь падала совсем уже кромешная плавная тишина. Мир становился мягче, светлее, добрее с каждой минутой на глазах у меня. Благословенный белый снег.

Уснул я где-то среди ночи. Встал в комнате, озаренной свежестью, позднее, чем всегда. Было непривычно тихо в доме. Постучал к ней – ответа нет. Утром не пахнет кофе...

Решил выйти на улицу, топнуть, хлопнуть рукой по этому снегу. Заглянул в сушилку – одного комплекта одежды, ее лыж на месте нет.

Ах, вот она какая! Ну что же, покатаемся... Надел унты, полушубок, ушанку, замотал шею мохнатым шарфом, у тамбура не сразу наладил новенькие, но просмоленные лыжи, поехал по ее следу, ощущая в груди благодатный сквознячок снега.

Помню, я не обратил внимания, что след ее заминался у склада. Прошел мимо, загребая свежесть руками. В лесу была настоящая невыдуманная зимняя сказка. На белом – красноватые бока деревьев, лес будто реже стал, просторнее, прозрачнее, видимый, кажется, вдоль и поперек.

– Вот это да! – крикнул я. – Ну и лес! Аи да, лес!

Меня поразило невероятное количество следов на снегу. Мы думали, он пустой, нелюдимый, незверимый, а снег в узоре птичьих следов, неведомых ножек, чуть больше кошачьих лапок. Вот они переходят в ямку на снегу. Маленький, наверное, пушистый кто-то бултыхался в нем от радости, потом побежал дальше, к дереву. Следы, следы...

Раньше удивляло, почему я не видел хоть шелуху от прошлогодних шишек. Да какая там шелуха! Все подберут, ничего не оставит лесной веселый народ...

Ее след убегал в проем леса.

Не уйдешь, милая, не спрятаться тебе! Аи, какая храбрая стала. Тайга – ерунда...

Но через каких-нибудь полчаса меня притормозил ноющий тревожный холод под ребрами. Не знаю, какое наитие, какая блажь велела мне повернуть к дому. Но теперь я вижу, не случись этой заминки, все было худо. Наитием стал, наверное, слабый легкомысленный снежок, полетевший сверху.

Лес уже не радовал меня. Скорее поглотить расстояние, чтобы вновь одолеть его. Я спешил обратно, гнал, как мог...

На складе я взял компас, два софита, пошел с ними на водокачку, поднялся наверх, поставил их перед окнами, включил. Средь бела дня. Даже упрекая себя за лишнюю потерю минут. Правда, я подумал: поймаю, верну ее, покажу ей включенные софиты, чтобы она поняла, каким надо быть серьезным в тайге...

Снова бежал ее след впереди, бежало время, а конца ему не было. Вот какая, не сворачивает, злился я, прибавляя ходу. Легкомысленный мелкий снежок, набирая силы, переходил постепенно в снегопад.

Разве ты не видишь, клял ее в душе, пора назад, повернуть, пока не поздно, дура чокнутая...

На лыжах снег. Невидимые лыжи! Я летел по снегу ни на чем. На злости, на ярости, которая затем перешла в отчаянье. Снегопад развеял ее следы, как воспоминания, развеял непоправимо, смёл в пространстве, будто вычеркнул их с моей орбиты навсегда. Но я не умел остановиться, гнал и гнал по наитию, скользя между стволами там, где, по-моему, пошел бы каждый. Каждый, но не она. Куда-нибудь свернула, дрянь последняя...

Тайга темнела, перестала быть она для меня лесом. Ветер, смешанный в снегопаде, жег лицо, морозил непрошенные слезы. Я гнал и гнал, понимая, что и назад у меня дороги нет.

Любые завихрения, любая ложбинка, надутая ветром в снегу мерещилась мне следами ее лыж, последним, единственным, тающим намеком Я бросался к нему, сокрушая снег, и налетал на дерево, на кусты, на яму. Коленями, руками, лицом. Поднимался и опять видел повсюду гасимые снегом следы.

Я закричал. Орал исступленно, звал ее, прислушиваясь к лесу. Но по нему снова бежал тот неведомый поезд, разгоняя ветер вагонами, не останавливаясь на таком пустяке, как одиночество, как мое горе. Давно прокатил мимо день, я шел по высветленной проклятой ночи, тоскливо холодной в хрусте снега, спазмами заставляя себя передвигать онемевшие ноги.

Потом я стоял у дерева, спиной к нему, в упор на палки, проклиная себя, что не взял ружье, не опалил одиночество грохотом, не взял ракетницу... Тяжкий снег давил на плечи, на голову, беспросветно залепливая глаза, рот и само дыхание. Смертная тоска замораживала меня. Я никогда не был таким навечно одиноким.

Единственная моя, любимая моя, неповторимая, выдыхал я заиндевевшим ртом, – женщина моя прекрасная, человек единственный, первая моя, последняя моя...

И она была единственной...

* * *

Ломит руки от белой как снег бумаги. Будто снова иду и кричу в судорогах, и зову, не могу докричаться потерянной моей нежности, светлой моей привязанности, светлой, как сама жизнь. Силы небесные, какие это слова – любимая женщина... И ходит она по свету неповторимо одна.

* * *

Я нашел ее под вечер следующего дня. У большого дерева маленький стонущий сугроб. Я упал перед ним на колени, обнял этот ненаглядный сугроб, слабое дыханье, комочек тепла, согревающий меня в стужу, припал к нему, чувствуя, как в нежности каплями исходит лед внутри меня.

– Ты? – услышал я. – Родной мой... ты... ты... милый мой... любимый...

– Надо встать.

– Не могу.

– Надо встать... По такому снегу нести невозможно.

– Я не могу...

Смотрю на нее: в унтах, в рукавицах, в ушанке, за плечами рюкзак, не набитый, но все же полный... Далеко собралась, а куда?

– Зачем ты это сделала, дурочка?

– Хотела посмотреть, что за деревьями.

– Насмотрелась?

– Деревья...

– Спички взяла?

– Нет.

Я зарычал в бессильной жалости.

– У меня чай... возьми... – прошептала она;

Снял с нее рюкзак. И, правда, чай в термосе, банки, нож для них, печенье.

– Ты голодный?

– А ты?

– Я печенье...

Вскрыл банку с тушенкой – снег вокруг поплыл от голода. Цепляю вилкой – одну вилку ей, одну мне. Кормлю как ребенка, а сам стыну от безысходности, простить не могу...

Заставил выпить, ожила немного, порозовели губы.

Отогнул жестяной рукав, глянул на компас, повернул руку: север о там, за поваленным деревом. Но как мы выйдем на этот север? Намного ли в стороне? Куда запетляли мы?...