Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

– И вы ей поверили! – воскликнул я. – Для такого опытного психоаналитика, как вы, это был неумный поступок. Вы только что сказали, что поддались безумию Макса, Вы даже переняли его ценности! Вас послушать, так вокруг одни только махинации, ложь, ловушки и компаньоны, от которых избавляются. А ведь было время, когда вы говорили вояке-фашисту: «Все, что я могу для вас сделать, старина, это помочь вам умереть достойно».

– И здесь вы тоже ошибаетесь, Мишель. Я не доверял Ольге. Был убежден, что вы в этом деле ни при чем.

– Откуда тогда вам пришла мысль, что эти деньги находятся у меня?

– Я пошел к Максу, чтобы обсудить дела. Я не хотел оказаться в заднице, когда он сбежит за границу. Он был в ярости. Семь миллионов исчезли. «Они были в сейфе! – орал он. – Эта дрянь их стащила! Я в этом уверен. Она способна похитить даже сокровища Ватикана!» Тут он обвинил меня в том, что я был ее сообщником. Мне не удалось его разубедить, но внезапно я подумал о вас: Макса обворовали, Ольга мертва, а вы могли забрать эти деньги. Это казалось маловероятным, но я решил попытать счастья – результат вы видели, – добавил он, показывая мне на оружие, лежащее в изножье кушетки.

– Может, Макс солгал вам, чтобы не делиться.

– Нет, я уверен, что деньги взяла Ольга. Где она их спрятала? Мы этого, возможно, никогда не узнаем. Она унесла свой секрет на Пер-Лашез.

Внезапно меня озарила догадка. Я подумал о человеке, который спорил с Максом на авеню Монтеспан.

– Когда вы были у Макса? – спросил я.

Его лицо окаменело.

– Какая разница? – сказал он.

Затем снял плед и поднялся. Он был ужасно худым. Одежда болталась на нем, словно за несколько дней он потерял половину веса. Ему даже трудно было держаться на ногах.

– На этом лучше остановиться, Мишель. Сеанс окончен, ваш анализ, полагаю, тоже. Во всяком случае, со мной. У нас больше не будет возможности увидеться. На этот раз это окончательно.

Он проводил меня до выхода и пожал мне руку.

– Вы сейчас вспомнили, – сказал он, – про мои отношения с тем солдатом. Это все прошлое, Мишель. Я провел жизнь, слушая других, изучая их желания и свои собственные. Пациенты находили ответы, если могли, и уходили проживать свою жизнь в другом месте. Я же оставался приклеенным к своему креслу, с вопросами, с которыми больше не знал, что делать, в основном с вопросами без ответов. В нашем ремесле не доверяют ответам. Коллеги даже кичатся тем, что их нет. Со временем начинают верить в то, что правда, которую мы ищем, заключается в молчании, или даже что она не существует, что, возможно, это всего лишь фантазм, который каждый мастерит по-своему, чтобы только это выглядело убедительно. Идут по миру как сомнамбулы. Тем, кто прошел через психоанализ, время от времени удается открыть глаза. Вы мне скажете, что так и должно быть, и не ошибетесь…

Он был явно изнурен. Прислонился к стене, некоторое время подыскивал слова:

– Если бы вы знали все, что я смог услышать в этом кабинете, однако это не помешало мне поступать как большинство людей. Я был амбициозным, захотел преподавать, женился, завел детей. А потом жена меня бросила. Уехала жить в кибуц рядом с ливанской границей. Шум ракетных установок «Катюша», должно быть, казался ей более терпимым, чем мои размышления. Дети выросли. Иногда они вспоминают о моем существовании и приходят меня навестить. Знакомство с Максом все изменило. Оно мне показало мою косность. Мир вращался, Макс и Ольга кружились вместе с ним, жили на грани, на кратере вулкана. Перед ними я почувствовал себя посредственным, скудным в словах и чувствах. Я испугался, что закончу свои дни в этом кресле, и тоже захотел принять участие в этой сарабанде. Чтобы угнаться за себе подобными, я впутался в их безумства, финансировал психоаналитическое общество, злоупотребляя общественным имуществом. Так я перестал быть психоаналитиком.

Он снова прервался, затем продолжил:

– Вы не обязаны делать то же самое, Мишель. В настоящее время наша практика не роскошь. Если только это не единственная роскошь, которая нам остается. Вы сейчас говорили о том, что мы живем в джунглях, где есть место только для таких хищников, как Макс Монтиньяк. Речь не идет о том, чтобы изменить мир, не в этом наше призвание. И потом революции дорого обходятся. Наша миссия состоит, наверное, в том, чтобы слушать эти джунгли, позволить человеческой речи звучать. Это, конечно, не совсем веселое ремесло. В глубине души психоаналитик – это святой. Лакан говорил: «Чем больше святых, тем больше люди смеются». Ну вот, Мишель, теперь уходите… и не слишком вспоминайте о Человеке-Волке.

– Что с вами будет? – спросил я на пороге.

– Не беспокойтесь обо мне. Ваша задача – творить святые дела. Если однажды вам удастся завладеть этими семью миллионами, постарайтесь найти им достойное применение. Прощайте, Мишель.

Этот совет меня удивил. Но он уже закрыл за мной дверь.

На улице был пронизывающий холод.

Я застегнул пальто и пошел к «Вольво», припаркованному немного ниже по улице. Багажник: так и не был отремонтирован, и я сказал себе, что пришло время этим заняться.

Через два дня из газет я узнал о самоубийстве Злибовика. Он покончил с собой, выстрелив себе в рот. На редкость хвалебная статья напоминала, что от Фрейда до Лакана он принимал участие почти во всех поворотных событиях психоанализа, до такой степени, что слился с ним в единое целое и посвятил ему всю жизнь. Аналитический кружок, который он создал несколькими годами раньше, был представлен как средоточие современной мысли. Поэтому нельзя было не сожалеть о его трагическом уходе. О мотивах самоубийства говорилось мало. Пресса удовлетворилась тем, что напомнила о его почтенном возрасте и одиночестве, и причиной его поступка считали возможный приступ депрессии. Что было недалеко от истины. Покончив с собой, Злибовик, вероятно, забрал себе мою собственную подавленность. «У нас те пациенты, которых заслуживаем», – говорила Флоранс. Но до какой степени у нас тот психоаналитик, которого мы заслуживаем?

Когда позвонил Шапиро, я отложил газету, одновременно испытывая грусть и странное ощущение тоски.

– Ты можешь сейчас зайти в комиссариат? – произнес он ритуальную фразу.

Меня провели в крошечную холодную комнату, где я ждал в прошлый раз, когда меня вызывал Шапиро. За столом сидел все тот же полицейский в штатском. По другую сторону стола какой-то тип, видимо, диктовал ему свои показания. Его речь была медленной и невнятной. Словно он читал какую-то сюрреалистическую поэму. Но полицейского это не волновало. Он печатал, что ему говорили, не заботясь о логике.

– Ashen lady, – повторял тип напротив него, – нужно было похоронить ее рядом с Джимом, это точно, она спасет город.

Волосы у меня на голове встали дыбом. Диск-жокей! У меня возникло чувство, что мир вокруг рушится. Шапиро докопался до правды. На этот раз он собирался меня разоблачить.

Разом вернулись мысли, одолевавшие меня, когда я обнаружил Ольгу мертвой на своей кушетке. «Если кто-нибудь поверит в вашу невиновность, я сниму перед вами шляпу», – сказал мне Злибовик. Он был прав, от Шапиро не стоило ждать никакого снисхождения. Меня отвезут домой в наручниках, чтобы восстановить цепь событий, перевернут все вверх дном, мои документы, архивы. Замучают меня одними и теми же вопросами, возможно, возьмутся и за моих пациентов. Завтра рядом с моей фотографией пресса даст заголовок: «ПСИХОАНАЛИТИК ДУШИТ СВОЮ ПАЦИЕНТКУ!» И сегодня вечером первый раз в жизни я буду спать в тюремной камере. Охваченный паникой, я хотел улизнуть, убежать как можно дальше отсюда, чтобы стать недосягаемым для Шапиро, его расследования и допросов. Я готовился уйти, когда полицейский повернулся ко мне.

– Комиссар вас сейчас примет, – пробурчал он, указывая мне на стул.

Я сделал вид, что не слышу, и продолжил свой отход. Перед дверью полицейский в униформе преградил мне дорогу.

– Вы глухой или что? – сказал раздраженно тип в штатском, – я вам сказал сесть там.

С обреченным видом я подчинился.

Диск-жокей сидел ко мне спиной. Он продолжал свой невнятный рассказ, соединяя тексты Джима Моррисона с туманными метафизическими размышлениями. Я все время боялся, чтобы он не повернулся и не риал меня. Но он не поворачивался. В любом случае, это было неважно: через минуту нас посадят лицом к лицу, и я не знал, что сказать в свою защиту. В это время полицейский, глазом не моргнув, печатал самые что ни есть бредовые объяснения.

Минут через двадцать открылась дверь кабинета Шапиро.

– Входи, – сказал он и посторонился, чтобы меня пропустить.

И добавил:

– Нашли Ольгу Монтиньяк.

Он предложил мне сесть. Но вместо жесткого допроса, которого я ожидал, он с раскаявшимся видом сказал:

– Я приношу тебе свои извинения, я полностью заблуждался насчет этой женщины. Был убежден, что это она прикончила своего мужа, но это невозможно: Злибовик убил ее двумя днями раньше.