Смысл тревоги - Ролло Мэй

Сам Ранк использует одно слово страх для обозначения как страха, так и тревоги, что затрудняет понимание его концепций. Но, читая его работы, даже по конструкции терминов можно понять, что под «страхом жизни», «внутренним страхом» и «первичным страхом» новорожденного он понимает то, что Фрейд, Хорни, Гольдштейн и многие другие называют тревогой. Так, например, описывая первичный страх, Ранк говорит о «недифференцированном ощущении опасности», то есть дает полноценное определение тревоги. В самом деле, такие общие термины, как «страх жизни» и «страх смерти», были бы бессмысленными, если бы они не обозначали тревогу. Человек может бояться, что его застрелит сосед, но постоянный «страх смерти» есть нечто иное. Читатель сможет лучше понять представления Ранка, о которых мы говорим в этом разделе, если там, где Ранк пишет слово «страх», он будет читать «тревога».

Первичная тревога младенца позже проявляется в жизни человека в двух формах: как страх жизни и страх смерти. Эти два термина, которые на первый взгляд кажутся достаточно расплывчатыми, имеют отношение к двум аспектам индивидуации, сопровождающим все бесконечное разнообразие человеческих переживаний. Страх жизни есть тревога перед любой новой возможностью, которая предполагает автономное действие. Это «страх перед необходимостью жить независимо от других»[298]. Такая тревога, продолжает Ранк, появляется в тот момент, когда человек ощущает присутствие в себе творческих способностей. Актуализация этих способностей повлечет за собой установление нового порядка вещей — в результате может возникнуть не только произведение искусства (если, например, речь идет о художнике), но и новый порядок взаимоотношений с другими людьми или новые формы интеграции Я. Таким образом, творческие возможности несут в себе угрозу отделения от прошлых взаимоотношений. Не случайно такую теорию, связывающую тревогу и творчество, создал именно Ранк, который, быть может, лучше других исследователей глубинной психологии понимал психологию искусства. Подобную концепцию мы уже встречали у Кьеркегора, а в своей классической форме она выражена в мифе о Прометее[299].

Страх смерти, как его понимал Ранк, представляет собой нечто противоположное. Страх жизни есть тревога при «движении вперед», к своей неповторимости, а страх смерти — тревога при «движении вспять», тревога потери своей личности. Эта тревога возникает у человека тогда, когда его поглощает целое или, если говорить психологическим языком, когда он застыл в ситуации зависимых симбиотических отношений.

Ранк считал, что каждый человек ощущает две эти противоположные формы тревоги:

«Между двумя этими страхами, между двумя полюсами страха человек мечется всю свою жизнь. Вот почему невозможно отыскать один конкретный источник страха и невозможно преодолеть страх с помощью терапии»[300].

Невротик не способен найти равновесие между этими двумя формами страха. Тревога перед лицом автономии мешает ему реализовывать свои творческие возможности, а тревога по поводу зависимости от других не позволяет ему полностью вкладывать себя в дружбу и любовь. Таким образом, у многих невротиков есть сильная потребность казаться независимыми, но при этом сохранить реальную чрезмерную зависимость. Из-за сильной тревоги невротик со всех сторон ограничивает свои импульсы и свои спонтанные действия, а вследствие этого, как считает Ранк, начинает ощущать сильное чувство вины. Здоровый же творческий человек способен преодолевать тревогу в должной мере, чтобы раскрывать свои возможности, чтобы справляться с кризисами психологического отделения, которые неизбежно сопутствуют росту, и затем на новом уровне устанавливать отношения с другими людьми.

Хотя Ранка интересует прежде всего процесс индивидуации, он хорошо понимает, что человек может реализовать себя лишь во взаимодействии со своей культурой или, по словам Ранка, лишь разделяя «коллективные ценности». В самом деле, типичный современный невротик, для которого характерны «чувство своей неполноценности и неадекватности, страх ответственности и чувство вины, а также чрезмерное осознание самого себя» становится понятнее в контексте культуры, где «разрушены коллективные ценности, в том числе религия, зато выпячены ценности индивидуальные»[301]. Потеря коллективных ценностей в нашей культуре (или, я бы сказал, хаотичное состояние социальных ценностей) не только порождает невротическую тревогу, но и создает особенно трудные условия для ее преодоления.

Многим читателям терминология Ранка и его дуализм кажутся чем-то чужеродным. Жалко, если это мешает читать его работы. Ни один мыслитель не достиг такого глубокого понимания двух ключевых аспектов тревоги, то есть того, как тревога связана, во-первых, с индивидуацией, во-вторых, с отделением.

Адлер: тревога и чувство неполноценности

Альфред Адлер не создал систематической теории тревоги. Отчасти это можно объяснить несистематическим характером его мышления, отчасти же тем, что проблема тревоги входит в его центральную и универсальную концепцию чувства неполноценности. Когда Адлер говорит, что «чувство неполноценности» является основной мотивацией невроза, он пользуется этим выражением таким же образом, как почти всякий другой психолог пользуется термином «тревога». Поэтому, чтобы понять представления Адлера о тревоге, следует рассмотреть его концепцию неполноценности — концепцию важную, но, к сожалению, нечетко сформулированную.

Согласно Адлеру, каждый человек рождается в состоянии биологической неполноценности и неуверенности. В самом деле, весь человеческий род мог чувствовать свою неполноценность по отношению к животным, вооруженным зубами и когтями. По мнению Адлера, цивилизация — технические средства, искусство, символы — возникла в результате попытки человечества компенсировать свою неполноценность[302]. Каждый новорожденный — беспомощное существо, вне социальных отношений со своими родителями он просто не способен выжить. Обычно ребенок, чтобы выйти из такого состояния беспомощности и достичь безопасности, развивает вокруг себя сеть социальных взаимоотношений или, если воспользоваться словами Адлера, устанавливает «многообразные связи, которые связывают одного человека с другим»[303]. Но нормальному развитию угрожают некоторые неблагоприятные факторы, — как объективные, так и субъективные. К объективным факторам, усиливающим чувство неполноценности ребенка, относится органическая неполноценность (чего человек, даже став взрослым, может не осознавать). Или социальная дискриминация, когда человек рождается в какой-то социальной группе, составляющей меньшинство, или это женщина в культуре, в которой мужчинам приписывается превосходство (Адлер отстаивал права женщин за несколько десятилетий до того, как это стало распространенным движением). Или неблагоприятная позиция в семье (в частности, по мнению Адлера, это относится к единственному ребенку в семье). Но такой человек может приспособиться к объективной неполноценности на уровне реальности, несмотря на то, что в процессе развития ему приходится преодолевать особые сложности.

Важнейшим фактором развития невротического характера является субъективная установка по отношению к своей неполноценности, и это подводит нас к одному важному вопросу о том, чем отличается факт неполноценности от «чувства неполноценности». Как считает Адлер, каждый ребенок начинает ощущать свою неполноценность задолго до того, как у него появляется возможность что-либо предпринять по этому поводу. Он сравнивает себя со старшими детьми в семье или со взрослыми, которые обладают гораздо большим могуществом. Из-за этого он начинает воспринимать свое Я как нечто неполноценное (сказать: «Я слабый» — не то же самое, что сказать: «У меня слабость»). Чувство неполноценности по поводу своего Я, связанное с объективным положением вещей, порождает невротическое стремление компенсировать эту неполноценность и достичь безопасности с помощью своего превосходства.

Отличие факта неполноценности от «чувства неполноценности» объясняет, почему одни люди могут принять свою неполноценность без чрезмерной тревоги, тогда как для других неполноценность становится источником невротической тревоги. Адлер высказывает важную мысль, утверждая, что некоторые люди представляют себе свое Я как неполноценное, хотя не уточняет, почему разные люди столь различными способами реагируют на свою неполноценность. Разумеется, он бы сказал, что такого рода самооценка определяется взаимоотношениями ребенка с родителями, в частности установками родителей. Я бы пошел дальше и сказал, что это связано с природой родительской «любви» к ребенку. Если их «любовь» — это по сути своей стремление использовать ребенка для личных интересов (например, когда ребенок для родителей есть компенсация их собственной слабости или продолжение их Я и так далее), ребенок будет идентифицировать себя с силой или, в противоположном случае, со слабостью. Если же родительская любовь основана на ценности ребенка как личности, независимо от его сильных или слабых сторон, ребенок не будет идентифицировать себя ни с силой, ни со слабостью.