Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

– Что-о-о? – охнула Екатерина Северовна и беспомощно оглянулась на Киру, а та уже уводила безвольно перебиравшую ногами Женечку к машине. – Она умрет?

– Не умрет. Долго, – подбирая слова, сказала молодая чувашка. – Анне болеть теперь.

– Аня? – переспросила ее Екатерина Северовна.

– Анне, – важно поправила ее молодая женщина и показала головой в сторону улегшейся прямо на земле около колодца бабки.

– Мама, – обрадовалась Екатерина Северовна и, достав из кошелька несколько купюр, протянула их женщине.

– Не нада, – снова отказалась та, но посетительница не стала ее слушать и, положив деньги прямо на землю, засеменила к своим.

Всю дорогу Женечка спала как убитая, и голова ее покоилась на коленях у Киры Павловны, пытавшейся разглядеть в лице невестки хоть какие-то позитивные изменения.

– Хватит на нее пялиться, – зашипела Екатерина Северовна. – Ты ее разбудишь!

– Ее сейчас из пушки не разбудишь, – хмыкнул водитель, оказывается, уже не раз возивший в знаменитую Грушевку. – После этой бабки все спят как убитые.

Женечка оказалась не как все: она открыла в глаза и попросила остановить машину.

– В туалет, – шепнула водителю Кира Павловна и помогла невестке выйти. Екатерина Северовна вымелась следом.

– Я ее видела, – чуть слышно сказала Евгения Николаевна и закрыла рукой рот.

– Кого? – в один голос воскликнули подруги.

– Тетю Пашу, – призналась Женечка, и лицо ее исказилось судорогой.

– И все? – побледнела Екатерина Северовна, никак не ожидавшая, что перед Женечкой всплывет в колодезной воде лицо ее сватьи Прасковьи Ивановны Устюговой.

– Нет, – покачала головой Евгения Николаевна. – Там еще кто-то был, плохо было видно. Но вот ее я видела очень близко.

– А ты не могла ошибиться? – с надеждой спросила ее Екатерина Северовна.

– Нет, – выдохнула Женечка. – Это лицо я теперь узнаю из тысячи.

– Не говори нашим, пожалуйста, – попросила Женечку перепуганная Екатерина Северовна, всерьез подумывающая о том, а не приложила ли к ней самой руку коварная сватья.

– Зачем мне это, – уставившись в землю, произнесла Евгения Николаевна Вильская, – надо как-то жить.

Потом выяснилось, что не как-то, а на полную катушку. «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее», – вычитала где-то Евгения Николаевна и, вооружившись подсказкой, пошла напролом. Как танк, под броней которого нашлось место для всякого, кто был ей дорог.

– Разве об этом я мечтала, Маруся? – жаловалась она московской подруге в перерывах между поездками за товаром то в Польшу, то в Румынию. – Разве я думала, что схороню папу, маму…

– Дядю Колю, – подсказывала Машенька Ларичева, ставшая с годами удивительно похожей на своего Циркуля.

– Николая Андреевича, – автоматически исправляла ее Женечка, но уже не плакала, а мысленно благодарила свекра всякий раз, когда слышала его имя. – Знаешь, Маруся, мама была права: я – невезучая…

– Да ты что, Женька, – не давала ей договорить Машенька. – Какая же ты невезучая?! У тебя Вера, Нютя!

– Да, – грустно соглашалась с подругой Евгения Николаевна. – И потом, было же у меня счастье?

– Было, – одними губами отвечала Маруся. – Еще какое…

– Правильно говорят: «За счастье надо платить», – философски изрекала очередную банальность печальная Женя. – Вот я и заплатила. С лихвой. Не надо мне больше такого счастья! – стукала она ладонью по столу, отгоняя прочь витающий над собой призрак жизнерадостной хохотушки Женечки Швейцер. – Ни за какие коврижки!

– Прости уж ты его, Женя, – молила подругу ставшая с годами очень религиозной Маруся Ларичева.

– Нет, – наотрез отказывалась внять ее совету Евгения Николаевна. – Никогда не прощу. Перед смертью умолять будет – все равно. И вообще, если бы я знала, что так будет, ни за что бы не поверила…

* * *

– А если бы я знала, что так будет, я бы его вообще рожать не стала, – не удержалась Кира Павловна и попыталась перетянуть одеяло на себя. – Чего ты, Женя, жалуешься?

– Мама не жалуется, – вступилась за Евгению Николаевну растроганная новой версией хорошо знакомой истории Вероника. – Ты бы такое пережила, потом бы осуждать лезла.

– Я и не такое пережила, – безапелляционно заявила Кира Павловна и ткнула пальцем в лицо покойного. – Вот я что пережила. А ваша мать свое дитя не хоронила…

– А надо? – строго поинтересовалась Вера, проводившая Льва Викентьевича Реву, многократно повторившего: «Можешь на меня рассчитывать. Всегда… В любое время дня и ночи».

– Скажешь тоже! – махнула на нее рукой Кира Павловна и обиделась. – Любишь ты из меня зверюгу делать.

– Никто из тебя зверюгу не делает, – не осталась в долгу Вера и не преминула напомнить бабке о том, что если кто в этом и преуспел, то не иначе как ее величество сама Кира Павловна. – Мало ты, бабуль, отцу крови попортила. Теперь за мать взялась?

– Не надо, Верочка, – вступилась за свекровь бывшая сноха, но по ее лицу было видно: заступничество дочерей ей по нраву. Именно этого она и добивалась всю жизнь, чтобы признали, чтобы благодарили, чтобы понимали, откуда ноги растут. – Кира Павловна не со зла.

– Она отцу мозг тоже выносила не со зла! – наконец сорвалась Вера и закусила губу, чтобы не разрыдаться при людях: в зал вошла группа из трех человек, все женщины.

– Ой, – затрясла головой Кира Павловна и снова потеряла кружевную косынку: – Лю-ю-ю-ба! Ты пришла?

Вероника гневно посмотрела на бабку и демонстративно поднялась со стула, чтобы пересесть к матери, тут же нацепившей на нос темные очки.

– Мам, – обняла ее Ника и прошептала в ухо: – Ты зачем очки надела? Здесь же и так темно. Подумают, прячешься.

Евгения Николаевна взглянула на дочь из-под очков, сдвинула их почти к самому кончику носа и намеренно громко произнесла:

– Твоего отца я и так вижу, а на все остальное смотреть не хочу.

Женщина, которую Кира Павловна назвала Любой, на слова матери Ники и Веры никак не отреагировала: снаряд, пущенный Евгенией Николаевной, пролетел мимо. Бывшая соперница по-прежнему оставалась для Евгении Вильской неуязвимой, как и в старые, но отнюдь не добрые времена.

– Лю-ю-ю-ба, – снова простонала Кира Павловна и, воодушевленная приходом новых зрителей, заново завела свою песнь: – Видишь, Люба, что твой-то натворил?

Люба молча кивнула.

– Видишь? Оставил меня одну. Это в девяносто-то лет. Вот кто он после этого, Люба? Человек? Нет, Люба. – Кира Павловна вздохнула и выпалила: – Не человек!

– Ясное дело, не человек, – ни к месту пошутила Евгения Николаевна. – Покойник. Все признаки налицо.