По дороге к манговому дереву - Дарья Попович

письмо!

— Вам повезло, что я не порвал, — он дал мне какой-то мешок, чтобы я сложила в него книги. Я хотела положить письмо к себе в рюкзак, но Доминик забрал его: мол, потом отдаст. Я до сих пор не понимаю, почему оно тогда осталось у него.

Мы попрощались, и Доминик вызвал нам такси. Мы доехали до автовокзала в нашем городе. Пустая дорога отражала отблески фонарей. Автобуса, который ехал до моего дома, не было. Мы ждали его часа три. А когда дождались, Доминик забрал книги: они слишком тяжёлые, пусть будут у него.

***

Университет всё больше утопает в листьях. Особенно быстро обрастает листьями сирень. Боярышник немного отстаёт от неё. Вечером становится светлее. Но от этих первых листьев — только тревожнее. Я думала над словами Доминика.

Летом я должна ответить на вопрос о свадьбе. То есть, выйду ли я за него. Он уже ищет кольцо для меня (он так сказал, когда забрал моё колечко).

— Знаешь, какое главное счастье в браке? — он смотрел на меня так, словно хотел сделать сюрприз. — Главное счастье в браке — это дети. Когда мы поженимся, у нас будет красивый метис.

На этих словах я обычно замирала: да, я не против ребёнка. Но так сразу? Уже в следующем году вместо экзаменов в аспирантуру, научных статей и встреч с руководителем, вероятно, я буду ходить в больницу, пить витамины, а потом… Ребёнок виделся чем-то смутным, пугающим и непредсказуемым.

Я представляла ребёнка и просила Доминика подождать: как же поездка в Рим? Как же диссертации?

— Но ты не можешь всю жизнь жить так, как будто тебе 19–20 лет! — Он становился неумолим: ведь он католик. Да, он испытывает все желания. Но… он ждёт — не дождётся, когда он сможет прикасаться ко мне… по-настоящему. Ведь он мужчина. (На этих словах во мне всё сжималось и замирало). В то же время, сделать то, что он хочет — грех, если после этого не родится ребёнок.

— То есть, мы будем жить, как мои прабабушка и прадедушка? У них родилось много детей. Некоторые не выжили.

Доминик стал говорить о том, что истинный католик уповает на Бога. Особенно в таком вопросе, как деторождение.

Дома — желтоватый свет лампы в коридоре. Я ещё раз вспомнила слова моего, без пяти минут, жениха. Мы с мамой стали смотреть какой-то фильм. Он пишут музыку, она — стихи. Вместе они создают песню для известной певицы. Они слишком разные. Но в конце он говорит со сцены:

— Ты погубила все мои растения, но я понял, как ты важна для меня!

Доминик говорил мне, что я для него — важна? Говорил, наверное. Не может быть, чтобы нет.

Если бы этот киногерой сказал со сцены:

— Послушай, ты должна выйти за меня за муж. Потому что, кроме меня тебя никто не полюбит! Кто же ещё полюбит тебя с твоими особенностями?! И ты должна родить ребёнка! Потому что я католик!

Может, не надо судить о Доминике по фильмам? Да, он не может сформулировать свою мысль, ведь признания в фильмах пишут сценаристы. То, что я важна для него, он доказывает делом.

Я представила себя беременной от Доминика: вот я сижу и также смотрю фильм. А в животе — шевелится его малыш. Меня стало морозить, и сильно засосало под ложечкой. Может, просто надо закрыть форточку?

Мы встретились через неделю после экзаменов. Мы взялись за руки, опустились на поребрик возле кустов шиповника. Шиповник уже расцвёл розовыми цветами. В цветах копошились пчёлки. Над шиповником возвышались стройные колонны университета. Мы невольно залюбовались этими колоннами. Но вдруг Доминик протянул руку — перед нами стоял Агомо. Они поговорили о научном руководителе. Агомо присел рядом со мной, как-то странно посмотрев на наши с Домиником скреплённые руки.

— I've heard you are going to get married94, — начал он в своей неспешной манере.

Потом он неожиданно спросил у Доминика:

— What's the most important has happened with you this year95?

— Nothing96, — удивился Доминик.

— Really? What about her97, — Агомо посмотрел на меня, — Last year she hadn't being sitting next to you98.

Доминик засмеялся так, словно речь шла о чем-то незначительном и само собой разумеющимся.

Агомо посмотрел на меня многозначительно. Я встала и зашагала в аллею боярышника. Доминик не шёл за мной. Я ещё раз оглянулась: он продолжал беседовать с Агомо и, судя по всему, даже смеялся.

Аллея боярышника такая прохладная! Может, вот сейчас он бросится за мной? Если перейти дорогу, можно ещё прогуляться через боярышник — там ещё одна аллея. За мной никто не шёл. Никто не кричал вслед, не просил подождать.

Возле тополей — пенёк с голубыми цветами. я почувствовала такой прилив свободы, что захотелось танцевать возле этих цветов! Словно всё это время меня что-то сдерживало, а теперь в этом больше не было необходимости. Мне больше не надо выходить за муж за Доминика!

— Dasha! — раздалось откуда-то сзади. Два непримиримых врага, Ибрагим Диалло и Джордан Тункара подошли ко мне. Ибрагим дал Джордану бутылку с водой, открутив у неё крышечку. Испив водицы, Джордан протянул бутылку Ибрагиму. Они принялись спрашивать меня о моих делах наперебой. Непримиримые враги — Ибрагим Диалло и Джордан Тункара выглядели, как самые закадычные друзья. Им не хватало, разве что, взяться за руки.

Капля солнца

— Я не вернусь оттуда, я чувствую, — он сказал это на английском, не привычно произнося гласные.

— Но надо ехат, — добавил он по-русски, тяжело переводя дыхание: — Жярко, — он сдвинул штору, но она опять сползла на окно.

Мы сидим в уличном кафе возле реки. Солнце скоро сядет, и вот-вот повеет прохладой. Свет отражается в воде. Из-за того, что окно почти полностью закрыто занавеской, видно только полоску воды с солнечной дорожкой. От этого кажется, что мы на море.

Луч падает прямо в чайник. В стеклянный чайник, наполненный янтарной заваркой с пряностями, кусочками клубники, какими-то крупными листьями и палочками корицы. В этом чайнике — само солнце, но уже не обжигающее, вечернее.

Он снова сказал, что боится ехать, сделал пару глубоких вдохов в ингалятор, затем убрал его в большой нагрудный карман. Солнце скользнуло по его тёмно-каштановому лицу, как по ступенькам. На носу и на висках у него сильно надулись жилки. Он отпил чай, глубоко выдохнул и стал дышать легче. Это Саммер.

Помню его растерянный взгляд, когда я увидела его в первый раз — в поликлинике,