Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

– Попа надо звать. – Федор Кошкин очнулся от раздумий и начал действовать. – Мавра, живо за протопопом, пусть молебен отслужит и водой окропит! Ты, княгиня, тут будь пока, молись. Ты, – боярин поманил пальцем служильца, – со мной идешь.

– В цепи его! – вдруг сорвалась на визг Софья. – В подвал пытошный! И сторожевых! Кнутьем бить, пока не скажут!

Струхнувший спальник попятился, пал на колени:

– Пощади, княгиня! Не видел никого! Не виновен я! Не знаю, откуда ветошь та клятая!..

Софья с ненавистью смотрела на него.

– Мразь! Убери его, Голтяй!

По зову боярина вошли двое из дворцовой охраны и, взяв служильца под руки, выволокли. За ними последовал Кошкин. В сенях уже набилось слуг, дворских, княгининых боярынь с девками – все это гудело, как растревоженный улей. Голтяй позвал еще шестерых дружинников: четверо разоружили и увели отроков, стороживших покои княжича, двое встали на их место.

Тем временем дали знать постельничему великого князя. Поднятый с ложа Василий Дмитрич, вдев голые ноги в сапоги и набросив опашень, явился со всей поспешностью. Убедился в целости и сохранности сына, велел гнать из сеней лишних, успокоил в объятьях взрыднувшую было Софью. Княгиня, укорив себя за слабость, тотчас оправилась, высушила слезы, приняла хладный и неприступный вид.

– Отец! Меня хотели околдовать! – возбужденно блестя глазами, возвестил княжич. – Кто мои враги?

– Те же, что и у отца твоего! – резко ответила Софья. Лицо ее пламенело, ноздри точеного носа трепетали от гнева.

– Не волнуйся, Соня. – Василий знал, какова его жена в гневе. Нравом была в отца, князя литовского, буйного воителя, разжигавшего огонь войны с той же легкостью, с какой вспыхивает сухой хворост. Потому всегда старался загасить ее рысью ярость, не доводя до пожара. – Кто виновен, тот будет наказан. Врагов у нас много, но не всякий покусится на невинного отрока. Розыск начали, дождемся конца.

– А не нужно нам ждать конца, Васенька! – Софья в порыве шагнула к мужу. Роста они были одного, и приблизив лицо, она в упор смотрела ему в глаза. Князь увидел, как клокочет в ней бешенство, удерживаемое лишь присутствием мальчика. При сыне Софья всегда прилагала усилия, чтобы хранить властное достоинство и не выплескивать страсти, непристойные для супруги великого князя. – Знаю, что за враг, который не побоялся Бога и поднял руку на твоего сына и своего племянника!

Василий отступил.

– Ты что!.. Что говоришь, Софья! – рассердился он. – Бес в тебя вселился или ополоумела ты?! Как можешь обвинять в душегубстве моих братьев, сыновей моего отца и моей матери?!

Он схватил ее за плечи и начал трясти.

– Не смей! Не смей даже думать! Ты всего лишь баба, мало ль что придет в твою бабью голову. Слышишь, Иван! – надсадно крикнул князь. – Никогда не позволяй жене обличать и наговаривать на тех, кто служит тебе!

– Отец! – Отрок вскочил с ложа и смотрел на них широко раскрытыми глазами. – Матушка!

– Запомни, Иван!!

– Я запомнил, отец! – воскликнул в отчаяньи княжич.

Василий ослабил хватку, и Софья скинула его руки с плеч.

– Не будь дураком, Васенька! – едва слышно процедила она. Будто в лицо ему плюнула. – Размысли получше, кто из твоих братьев метит на твое место. Кому поперек горла встал твой наследник! Кого подзуживает женушка и моя любезная сестрица, дочь смоленского злодея, Настька-ехидна!..

– Господи, владыка всеблагой, – загудело в дверях велегласие отца протопопа, настоятеля Благовещенского собора и княжьего духовника, – примири, вразуми и очисти. Прости нам прегрешения наши, вольные и невольные… Мир дому сему! – Священник положил благословенье на склонившиеся головы князя и княгини, осенил дланью кинувшегося к нему княжича. – Ну, что у вас тут за напасть вражия, чадца Божьи?

– Колдовство, отче! – звонко выкрикнул отрок. – Матушка за меня страху натерпелась.

– Вижу, что лукавые тут много потрудились, – добродушно ответствовал протопоп и подмигнул Ивану, – сети свои развесили. Ну да всуе трудились. Живо выметем их паутину…

Дьякон разжег кадило, в воздух поднялась ладанная струйка дыма. Протопоп приступил к молебну. Софья, бросавшая на мужа злые взгляды, мало-помалу утихомирилась, принялась подпевать. Василий же в моленьи участвовал лишь видом, все мысли кружили вокруг одной, тягостной и жгучей.

«Размысли, кому поперек горла встал твой наследник!»

…Серый зимний рассвет застал обитателей княжьего дворца и всего Кремля на ногах и в делах. Сразу после церковной службы и скорой трапезы великий князь призвал к себе думных бояр – Федора Кошкина-Голтяя, Бориса Плещеева, ведавшего судом и розыском в московской вотчине великого князя, да Ивана Бутурлю, поставленного над княжьим двором и московской сторожей.

– Сказывайте.

Первым завел речь Кошкин. Двое служильцев, снятых со сторожи, по словам великой княгини Софьи, спали на посту. За что биты на пытошном дворе, окованы в цепи и брошены в темничный подклет. Перед битьем оба показали, что ночью в покои княжича проникла дворовая баба-портомойка Лукерья, вдовая женка, для прелюбодейства с полюбовником, спальным служильцем Петром Губастовым. За то, что пустили бабу, дворские приговорены к сугубому битью, полугодовому заточению, а после – отправке простыми ратниками в крепость на окском порубежье. Спальник Губастов их слов не подтвердил и про полюбовницу говорить отказывается даже под пыткой железом. Также не сознается и в колдовском сговоре.

Далее подхватил Плещеев. Бабу-портомойку взяли, учинили обыск в ее жилье, нашли два пустых глиняных корчажца подозрительного вида. Кат к бабе пока не приступал – со страху сама во всем созналась. Выгораживает полюбовника, говорит, будто невиновен и ничего не знает, а тряпицу в постель княжичу подложила она.

– Может, и впрямь, не виновен, – заметил Плещеев. – В корчажцах, говорит, было зелье-присуха, опоила им служильца. Потому и не выдает ее, что ослеп от похоти к лукавой бабе.

– Виновен! – глухо, с жесточью промолвил князь. – Под дверьми моего сына вместо службы блядню творил! Виновен. А не признаёт вину – дважды виновен! Пытать далее! К женке-потаскухе также железо применить. Кто надоумил? Кто зелье и ветошь дал? Откуда нити сговора тянутся? Учить мне тебя, Борис Данилыч, как дело твое делать?

– Сделаем, князь, – наклонил голову Плещеев. – Но и без железа дознались. Баба на посад бегала за зельем, к старухе-ворожее. Та и надоумила. Говорит, старая хрычовка – сущая ведьма. Оно и вестимо…

Богомерзкая старуха, однако, успела скрыться. Посланные за ней на посад, в указанный двор, вернулись ни с чем.

– Сторожу на городских воротах усилили, – заговорил Иван Бутурля, – поставили рогатки – мышь не проскочит. Обозы досматривают. На дороги за городом также разъезды высланы. Ведьма далече уйти не могла. А могла и на посаде до времени затаиться. Вряд ли не захотела б убедиться в действии колдовства. С портомоей она лишь два дня тому дело свое обговорила. А сведать в точности, когда та пойдет в ночь к полюбовнику, не могла. Знать, на Москве еще укрывается. Служильцев разослали с грамотами – зачитывают на торгах и площадях. Приметы у старухи особые – сыщем, князь, бесовку.

– Уж расстарайтесь, мужи бояре, – мрачно молвил Василий. – Разузнать хочу доподлинно, откуда эта пакость у нас завелась. Службой своей все трое отвечаете!

– Не Данила ли нижегородский ядом против тебя исходит, князь? – предположил Плещеев.

– Может, он… а может, и… – Василий в злой досаде покрутил головой. – Может, и права Софья. Знаете небось уже? На язык она никогда не была сдержна. А тут и намеренно распускает… хоть и запретил ей. Что ей мой запрет, когда и сам… – Князь сделался бледен, глядел, согнув вперед шею, невидящими очами. – За сына никого не пожалею. Хотя б и брата…

– Прости, князь, – Бутурля приложил руку к сердцу, – но сколь знаю брата твоего, Юрия Дмитрича, не стал бы он такую мерзость творить. Что меч на тебя поднять может – в то верю, а чтоб ведьму подсылать к отроку – не его эта подлая стать. Софья Витовтовна в своем бабьем да материнском праве – от страху за дитя свое думать что взбредет. Но ты-то Юрия знаешь не менее моего, князь. Неужто поверишь оговору?

– Оговору не поверю, – помягчел князь. – Сам о себе засвидетельствует. В Москву его вызову. Не покорится – вину свою признает! Как мыслите?

Трое бояр, раздумав, согласились, что звенигородский князь, даже если не пожелает по вражде своей и гордости покориться, все равно должен в Москву прибыть и оправдаться. Слишком гнусно дело и вина велика да страшна, чтоб не захотеть обелиться. На том кончили совет и разошлись.

…Бутурля оказался прав. Старая ведьма не ушла загодя из Москвы. К вечеру третьего дня в распоряжении Плещеева оказалось аж четверо старух, подходящих обликом под описание портомойки. Одну повязала воротная стража – прибилась к торговому обозу, шедшему в Переславль. Обозные люди старуху опознать не смогли. Других взяли в городе: двух сдали с рук на руки стороже сами посадские, одну каргу схватили прямо в Кремле – затесалась среди нищих и побродяг.