Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

То, что я обрисовываю, не есть фикция: факт, подтвержденный десятками, сотнями слушателей, имевших опыт прослушивания градации лекций его; с первой лекции "этого" не делалось; "это" уже начиналось потом; и, наконец, "это" преодолевалось; и получалось умение: слушать его, так сказать, двумя парами ушей, видеть — двумя парами глаз и понимать — двумя способами понимания[188]. Но многие, наивные слушатели,

— когда начинался период огромнейшей встряски душевной в них, — наивные слушатели именно в этот период, в минуты наибольшего напряжения: испытывали вдруг — позыв, неудержимый, ко сну; и — засыпали; не от невнимания; от — так сказать — ПЕРЕВНИМАНИЯ, исчерпывавшего самые, еще недостаточно развитые силы ВНИМАНИЯ; внутренние лекции доктора, я сказал бы, можно было выдержать лишь вниманием, укрепленным в медитативной работе[189]; вне этого укрепления — наступал СОН; и это опять — таки — факт, засвидетельствованный сотнями случаев; даже: существовала традиция, — успокаивать засыпающих, которые после конфузились: "Успокойтесь, — это не сон обычный; и доктор не будет претендовать на вас; и — окружающие не взыщут: многие ведь из них через это прошли". Так, бывало, меня успокаивали; так и я успокаивал. Объяснялось, что это происходит от видоизменения ритмов эфирного тела[190]; потом оно приспосабливалось: к доктору, взятому, так сказать, в СИЛЬНОЙ ДОЗЕ.

И — наконец: то явление, о котором скажу я, сопровождало сильнейшие и интимнейшие лекции курсов для членов общества (оно не наблюдалось на публичных лекциях); это — особого рода обмороки; не дурнота, а мгновенное разъединение сознания ВЫСШЕГО С НИЗШИМ; человек слушал; и вдруг — падал; его — выносили; эти ПАДЕНИЯ С ВЫНОСАМИ напоминали суй генерис эпилепсию, происходившую не с эпилептиками; в этом явлении — падения в обморок — не было корч, дурноты и дурных последствий для здоровья; я к случаям этим потом относился почти равнодушно; доктор — читает; и — то и дело: здесь — шум, там — шум; отсюда — кого — то выносят; оттуда кого — то выносят; ни доктор, ни мы — не обращали внимания на эти выносы; в случаях действительной дурноты, или действительного припадка, — доктор первый летел на помощь; а тут же при "выносах" подобного рода он даже не повертывал головы. Выносили людей, НЕ МУДРО исчерпавших до окончания лекции свои силы внимания; говорю — не мудро; мы потом научились владеть этими силами; лекции доктора были кроме всего — практическими упражнениями в МЕДИТАТИВНОМ внимании. Научаясь слушать ТАК пристально его на лекциях, мы потом эту ПРИСТАЛЬНОСТЬ переносили и на текст его сочинений.

Явлениями подобного "ВЫНОСА" людей сопровождался весь его лейпцигский цикл (1913–14 гг.)[191]; на этом цикле со мной, уже имевшим опыт внимания, чуть не случился "УПАДОК"; и вынесли покойного Т. Г. Трапезникова, который потом был ужасно сконфужен; ведь у него был многолетний стаж "УЧЕНИКА". Тем не менее: силы слова, голоса, смысла, жеста и выражения лица доктора — превосходили почти все, мною слышанное, кроме… цикла, читанного в Христиании осенью 1913 г.[192]: и там и тут он говорил о Христе.

Так он говорил о Христе.

Или же: он вовсе не говорил о Христе.

И здесь — должен отметить одну черту его: глубокую, воистину новую РЕЛИГИОЗНОСТЬ (об этом — впереди).

6

Никогда не забыть его лекционных курсов; какой он был неповторимый в них! Надо было прослушать их несколько, чтобы понять: по одному курсу нельзя было заключить о диапазоне доктора, как лектора, не говоря уже о лекции. С каждым курсом менялся он: я говорю не о темах курса; и — даже: не об отдельностях его жестов, мимики, интонации; ведь в гамме — семь нот, и все богатство индивидуальных мелодий дано в семи основных жестах — звуках; я говорю о сложении интонационных жестов, о том, чего я не подмечал ни в одном ораторе.

Слушая любого лектора много раз, запоминаешь его типичные жесты; и — дело с концом; потом, встречая определенный жест в определенном месте, лишь отмечаешь: "Знакомое явление".

Лишь у Штейнера я наблюдал нечто, чего не наблюдал у других лекторов: мелодию сложения жестов; в каждом курсе она менялась; была, так сказать, жестикуляционная, неповторимая тема для каждого курса.

Я говорю о чем — то совершенно непроизвольном, чему нельзя научиться искусственно; это мелодия — мин, интонаций, непроизвольных поз мне казалась следствием удивительного овладения высшим "я" самим психофизиологическим аппаратом лектора. И оттого — то: помимо тематического содержания курса можно было говорить о "СИМФОНИЧЕСКОЙ" инструментовке его.

Мною воспринимались эти курсы помимо их морального и идейного содержания еще и как… "СИМФОНИИ"; мало подчеркивался эстетический феномен курса; тот факт, что лекции были актами музыкальной драмы, которой поэт, композитор и мим — артист было то же лицо; и подобно тому, как мы говорим "Чехов нам создал по — новому Хлестакова", можно было сказать: "Исполнитель Штейнер данным курсом создал новый тип". Смысл этого музыкально — жестикуляционного явления (непроизвольного всегда) в том, что лекционные темы разыгрывались в моей душе двояко: как идейное содержание и как определенная музыкальная тема, вызывающая во мне ответную реакцию вспыхом образов и красок моих, так что я в них, в этих образах и красках, как бы вмешивался в тему курса, по своему ее раскрашивая; но всего удивительней то, что в годах воспоминания эти курсы во мне живут именно в этих, МОИХ раскрасках, вписывающих нечто НОВОЕ в курс; так что когда я впоследствии читал эти курсы, они мне скорей казались лишь негативами тех образных форм, которые выросли во мне из восприятия музыкальной стороны курса; из мелодийной темы жестов, недоговоренностей, искр высекаемых новых и нигде в контексте не данных смыслов.

Печатные экземпляры курсов — лишь нотные знаки возникающих АРИИ и ХОРОВ, которых и не было в одном смысле.

В другом — только ОНИ И БЫЛИ.

О каждом курсе живет в душе моей субъективнейшая, красочно — музыкальная импрессия, на фоне которой мною воспринимается та или иная лекция курса, то или иное место в ней.

Так, например:

— первый курс, мной услышанный в Мюнхене "ВЕЧНОСТЬ и МГНОВЕНИЕ"[193] стоит мне, как строгая симфония глубоких, бархатно — черных тонов космиической бездны, в которой сваялись наши тела; и человек, сваянный из тел, как бы выделяется на этом строгом, темном, бездонном фоне своим бледным, невыразимо прекрасным, невыразимо грустным лицом; он — один; и он поставлен в роковую необходимость, либо опять раствориться в этой бархатно — темной бездне, либо невероятными усилиями и всей революцией сознания преодолеть строгий мрак; и тут тема переходит в драму — мистерию этого строгого, грустного, одинокого, прекрасного существа со сквозным, бледно — серебристым от катастрофических усилий лицом; и все жесты этого преодоления — тихо — медленные; но в них зажаты — Ураганы; так правит он путь среди бархатной тьмы; и тут вспыхивает он; и как бы невидимая пурпурная мантия набрасывается ему на плечи; и как бы серебряный, белый орел ширится от Чела; и точка из бархатной тьмы — вспыхи звезд; и от него — вспыхи звезд; вспыхи несутся: к вспыхам; и вдруг — исходя молниями, что — то вырывается и уносится на молниях; все тьмы — молниевидные орнаменты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});