Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна - Ольга Трифонова

Правда, потом человек семнадцать художников, и Детка в их числе, написали Лысому письмо в защиту Кирика. Тщетно. Перед Кириком встала стена. Пришлось зарабатывать изготовлением надгробий, и, по иронии судьбы, именно ему заказали надгробие его зоилу, когда тот почил в бозе.

Но это потом, потом… В каком же году Кирик уехал? Точно, что после ТОЙ выставки, потому что помнит, как ругались именно из-за той злосчастной выставки.

Незадолго до смерти Детки. Детка уже был очень дряхл, но ярился страшно, блистал очами, исторгая голубые молнии, вскидывал сухую жилистую, но еще очень красивую руку:

— Абстракционизм, сюрреализм, концептуализм, я все это видел тридцать, нет, сорок лет назад в Париже и Нью-Йорке. Ради чего на рожон лезут, ведь открытий нет!

— Открытий нет. Но есть другое, — странно спокойно отвечал Кирик.

Форматоры замерли, прислушиваясь. Кстати, уж их-то Кирик всех подряд подозревал в сотрудничестве с КГБ. Может, и не без оснований.

— Како-тако другое, объясни мне, старому дураку.

— Русские художники по-своему трансформировали уже открытое и…

— Вот-вот, это как ты надеешься стать там вторым Муром…

Кирик глазами показал в сторону форматоров: вторым Муром он собирался стать на Западе. Ждал только случая и готовился потихоньку.

— А? Ну да! — спохватился Детка. — Думаешь, что станешь, а ты уже первый Подлесный. Или вот эти штуки, это ерничанье, которое вы называете соцарт. Какая разница Налбандян или эти парни — никакой. Просто фокусничество.

— Неужели вы не видите разницы?

— Не-ви-жу.

— Она в издевке. Это реакция на идеологию.

— Слишком тонкая издевка, почти незаметная.

— А это и есть искусство.

— Ну, хорошо. Пускай. Но мне интересен только Илья, не тот, что с иконами, а тот, у которого метафизика, проблемы существования человека…

Какой же счастливой была она тогда и не догадывалась об этом! Детка был еще жив. Он умер осенью от воспаления легких.

Преступная бездарность — простудили в холодном коридоре. А ведь он казался вечным. Он и был рассчитан на вечность. В свои девяносто семь совсем не выглядел дряхлым, а все потому, что всегда был полон замыслов, идей.

Конечно, тот монумент на Воробьевых горах был бредом, но Кирику нравился. На выставке-конкурсе он назвал проект Детки «сумасшествием художника». Еще бы не сумасшествие! Огромный земной шар, на нем Ленин и Сталин. Со всех сторон балконы, на них — известные деятели культуры: Есенин, Горький, Маяковский, Толстой, Достоевский, кто-то еще… В основании шара — история человечества, а на экваторе — сам Детка.

И была во всем этом нагромождении тайна, шарада. Ею Детка поделился только с ней и с Кириком.

— Если посмотреть на монумент с высоты птичьего полета, то можно увидеть очертания креста с пятиконечными звездами. Это кроссворд в изотерическом, символическом смысле.

— Давайте поднимайтесь, мне надо перестелить ваше вонючее кубло. — Олимпиада резко сдернула одеяло. — Все мечтаете? Интересно, о чем это вы мечтаете? Небось, о том, когда эта курдуплетка придет. Чего ногами шарите? Ждете, чтобы я вам шлепанцы подала? Не дождетесь! Невелика барыня, да и вообще: какая барыня ни будь, все равно ее е…ть. А вздумаете курдуплетке жаловаться — уйду, покувыркаетесь тут без меня.

Курдуплеткой она называла румяную смешливую Лидочку. Лидочка по поручению какого-то неведомого профкома приходила раз в месяц с нехитрыми гостинцами и дежурными расспросами о жизни и здоровье. Нет, самой Лидочке были интересны и жизнь и здоровье, но в ее глазах читался такой ужас: «Неужели и я когда-нибудь стану такой — огромной, с толстым животом и опухшими ногами», что рассказывать ей правду об истинном положении вещей было бы просто немилосердно. Да и чем она могла помочь? Бедная, маленькая крепенькая натурщица, воспитывающая одна двоих мальчишек и содержащая запойного живописца их отца. Ей выдавали деньги на пачку тошнотворно сладких вафель, несколько яблок и еще какую-то чепуху, и она, видимо, единственно безотказная и сердобольная, шла выполнять общественное поручение.

Лидочке тайком иногда совала шарфик от «Диора» или пластмассовые клипсы, настоящие драгоценности исчезли давно, и было бесполезно выяснять — куда. Кроме дикого ора Олимпиады, сердцебиения и приступа холецистита — никакого результата не было бы.

Лидочка побаивалась Олимпиаду, но виду не подавала, рассказывала ей про своих мальчиков, бездетная Олимпиада важно давала советы, из которых главным был — «надо ломать».

— Это почему «ломать»? — растерянно спрашивала потом Лидочка. — Я же их люблю, зачем же ломать?

— Не обращай внимания. Это есть такие люди, они всех хотят ломать.

Олимпиада тоже остерегалась Лидочку. После раскулачивания отца она гнулась перед самым ничтожным представителем власти. А Лидочка представляла неведомый Профком.

Олимпиаду надо было выгнать давно, сразу после смерти Детки, но тогда она погрузилась в беспросветную депрессию, а когда очнулась — прошло пять лет, и вокруг была пустыня. Кирик уехал, да и вряд ли бы он стал опекать одинокую старуху, сантименты были совсем не в его духе. Друзья исчезли: кто постарел и сам еле справлялся с жизнью, кто помер.

И вышло: тайная ненависть, связывающая ее с Олимпиадой, оказалась покрепче уз дружеских, и потому расстаться с Олимпиадой было невозможно. Она знала все слабости хозяйки, все ее болезни, все пороки, а как расскажешь новому человеку?

— Коньяку дать?

Она всегда предлагала выпить перед приходом Лидочки. Прозрачный умысел: хозяйка пьяница, и все жалобы, если надумает рассказать, всегда можно объяснить как пьяные бредни. Она действительно пристрастилась к спиртному, так было легче лежать и вспоминать, потому что иногда приходилось включать «глушилку» — так она называла мычание, вырывавшееся от непосильной тоски и боли за былое счастье и былые ошибки.

— Ну так что, дернете коньячку? Это мне вы жалели, а я добрая, мне не жалко. Давайте, занимайте свое кубло. Устроились? А теперь поощрение, — поднесла ко рту стакан. — Пейте, пейте, какие у вас еще радости.

Коньяк был хороший, тепло разлилось, и камень, давивший сердце, кажется, полегчал.

Старость — это бесконечный мутный рассвет, который встречаешь одна в постели, и незачем вставать, и не для чего ждать вечера. Один рассвет. А ведь она была совсем другой: даже если завтракали вдвоем, Генрих никогда не видел ее в халате и домашних тапочках. Он мог ходить в чем угодно, в любимом свитере с отвисшим воротом, в пузырящихся на коленях брюках, босиком… Босиком очень любил, и завтракал в ночной рубашке…

Долго согревала одна мечта, то отступая, то приближаясь, особенно сразу после приезда, когда грезилось: позвать, наконец, сюда и — все по-прежнему. Ему, конечно, дадут дом где-нибудь в Серебряном Бору или в Луцино.

В Серебряном Бору было бы удобнее — ближе, Детку оставлять одного надолго уже нельзя, потому что он, хотя и крепок, но все-таки почти восемьдесят. Может, для Генриха Луцино было бы лучше, общался бы с Акселем Ивановичем и Петром Леонидовичем, проживающими по соседству в изгнании.

Генриху неважно где жить — далеко или недалеко от Москвы, однажды он сказал, что для работы ему достаточно карандаша и блокнота. Снова горела бы лампа под красным абажуром, они сидели бы рядом на полукруглом диване, и она читала бы ему «Войну и мир» или «Братьев Карамазовых».

Кроме этой картинки, все остальное представлялось как-то плохо. Не было ответа на много вопросов. Как он общался бы с сыном? Поехала бы за ним Эстер? И главное, как отреагировал бы Детка на приезд Генриха и восстановление прежней ситуации?

Ведь теперь он был на «своей территории».

Тут вспоминалась история с Нинкиным псом и ветеринаром.

У Нинки на даче жил огромный меделянский кобель. Очень свирепый с виду, но на деле добродушный, хотя иногда на него «находило». Пес заболел, понадобилась пустяковая операция, но ветеринар ни за что не соглашался делать ее в домашних условиях, хотя Нинка обещала хорошо заплатить за услугу.

— Уверена, что в вашей сельской амбулатории гораздо грязнее и заразнее, — рассердилась Нинка.

— Да дело не в этом, а в том, что здесь, на своей территории, он чувствует себя хозяином и будет бузить. А там, увидите, каким кротким станет.

И действительно, потом Нинка рассказала, что, только ступив за порог больнички, Волчок стушевался и безропотно позволил провести над собой довольно болезненную процедуру.

Так и Детка. Конечно, в Америке он стушевался, но каков окажется здесь, предугадать было трудно.

У них с Генрихом был уговор: если ей на старой родине не глянется, она в письме, среди прочего, напишет, что начала седеть и теперь подкрашивает волосы перекисью водорода.