Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон. - Марк Твен

— Леди Гвендолен!

Сейчас этот титул утратил для нее всякое обаяние, он оскорблял ее слух.

— Этот… эта бутафория принадлежит прошлому; я не желаю больше, чтобы меня называли так, — сказала она.

— Могу я называть вас просто Гвендолен? Вы позволите мне отбросить формальности и называть вас этим милым именем без всяких добавлений?

Она была занята изъятием из его петлицы гвоздики и водворением на ее место розового бутона.

— Ну вот… Так гораздо красивее. Ненавижу гвоздику… некоторые сорта. Да, конечно, называйте меня по имени без всяких добавлений… то есть… ну, не совсем без всяких добавлений, но…

Однако высказать свою мысль до конца она не смогла. Наступила пауза, — Трейси тщетно пытался понять, к чему она клонит; наконец у него мелькнула идея, которая и позволила ему выйти из затруднения.

— Дорогая Гвендолен!.. Я могу вас так называть? — радостно спросил он.

— Да, частично. Но… Не целуйте вы меня, когда я говорю, а то я забываю, что хотела сказать. Вы можете называть меня только первым словом, но не вторым. Гвендолен — это не мое имя.

— Не ваше имя? — В этом вопросе прозвучало безграничное удивление.

Тут девушку охватило предчувствие недоброго, в душу к ней закрались подозрение и страх. Она отвела от себя руки Трейси и, испытующе глядя ему в глаза, сказала:

— Отвечайте мне искренне, по чести. Вы хотите жениться на мне не из-за титула?

Удар был столь сильным и неожиданным, что Трейси мог бы проскочить сквозь стену и вылететь на улицу. Самый вопрос, как и вызвавшее его подозрение были столь нелепы, что Трейси был сражен и ошарашен и даже не смог рассмеяться. Затем, не теряя драгоценного времени, он принялся уверять девушку, что пленился ею самой и полюбил ее, а не ее титул и положение; что любит он ее всем сердцем и не мог бы любить больше, если б даже она была герцогиней, или меньше, если б она была бездомной сиротой, без роду, без племени. Салли внимательно, настороженно, с надеждой смотрела ему в лицо, ища на нем подтверждения его слов. Когда же он кончил свою речь, в душе ее воцарилась радость — буйная радость, которая, впрочем, никак не отразилась на ее лице: оно было все так же спокойно, невозмутимо и даже предусмотрительно строго. Салли готовила Трейси сюрприз, решив подвергнуть серьезному испытанию его бескорыстие. Вот что она сказала, неторопливо поднося к запальному шнуру огонь и выжидая, пока он — слово за словом — пробежит по нему, чтобы закончиться неминуемым взрывом, последствия которого ей было любопытно увидеть:

— Выслушайте меня и не сомневайтесь в том, что я вам скажу, ибо я скажу вам истинную правду. Ховард Трейси, мой отец такой же граф, как и ваш!

К ее великой радости и тайному удивлению это не оказало на него никакого действия. Но на сей раз он не опешил от удара и воспользовался моментом.

— И слава богу! — восторженно воскликнул он, заключая ее в объятия.

Салли не хватало слов, чтобы выразить свое счастье.

— Благодаря вам я теперь самая гордая девушка на земле, — сказала она, уткнувшись головкой ему в плечо. — Я считала вполне естественным, что вас мог ослепить мой титул, хотя, быть может, вы и сами этого не сознавали, но ведь вы англичанин. Мне казалось, что вы обманываетесь, считая, будто любите меня бескорыстно, и обнаружите, что это вовсе не так, когда обман рассеется. А потому я горжусь, увидев, что мое признание ничего не изменило и что вы любите меня ради меня самой, только ради меня самой… О, я так горда, что этого не выразишь словами!

— Только ради вас самой, моя любимая! Я ни разу не бросил ни одного завистливого взгляда на графский титул вашего отца. Это чистая правда, дорогая Гвендолен.

— Ну вот, опять!.. Вы не должны меня так называть. Я ненавижу это фальшивое имя. Я же сказала вам, что меня зовут не так. Меня зовут Салли Селлерс, или Сара, если вам так больше нравится. Отныне я отказываюсь от всех мечтаний, иллюзий, фантазий и не желаю больше их знать. Я буду сама собой — такой, какая я есть, честной, естественной, свободной от предрассудков. Я сброшу с себя всю эту мишуру, глупость, претензии и буду достойной вас. Между нами нет ни на гран неравенства: я бедна, как и вы; у меня, как и у вас, нет ни титула, ни положения в обществе; вы — художник, своим искусством добывающий себе на пропитание, я тоже живу своим заработком, только более скромным. Хлеб наш — честно заработанный: мы живем своим трудом. Рука об руку пойдем мы отныне по жизни до могилы, всячески помогая друг другу, живя друг для друга, слив наши помыслы и цели, надежды и чаяния воедино, неразрывно связанные друг с другом до конца. И хотя в глазах общества мы люди маленькие, мы постараемся всемерно возвыситься благодаря честному труду, который позволит нам заработать себе на одежду и пропитание, и благодаря безупречному поведению. К счастью, мы живем в стране, где это ценится, где все люди одинаковы и, слава богу, различаются лишь по своим личным достоинствам.

Трейси попытался было вставить слово, но она жестом остановила его и продолжала свою речь:

— Я не кончила. Мне ведь еще надо сбросить с себя последние остатки искусственности, избавиться от ненужных претензий и начать с вами честную жизнь, став для вас достойной подругой. Мой отец искренне считает, что он граф. Пусть считает! Это доставляет ему удовольствие и никому не причиняет вреда. Об этом мечтали его предки задолго до него. Это было предметом помешательства многих поколений Селлерсов, я сама чуть не последовала их примеру, но, к счастью, во мне эта мания засела неглубоко. А сейчас я распрощусь с ней раз и навсегда. Сорок восемь часов тому назад я в глубине души гордилась тем, что являюсь дочерью вроде бы графа, и считала, что спутником моей жизни может быть лишь человек такого же ранга, но сегодня — о, как я благодарна вам за вашу любовь, которая исцелила мой больной ум и вернула мне здравый смысл! — я могу поклясться, что ни один графский сын на земле…

— Да… нет, но… но…

— Что с вами, у вас такой вид, точно вы испугались чего-то! В чем дело?

— В чем? Да ни в чем… ни в чем. Я хотел только сказать… — Но волнение Трейси было столь велико, что он ничего не мог придумать. Тут ему пришла в голову счастливая мысль, вполне соответствующая случаю, и он вдохновенно воскликнул: — О, как вы прекрасны! У меня дух захватывает, глядя на вас!

Это была правильная мысль, своевременная, высказанная с достаточным пылом, и она не могла не быть вознаграждена.

— Обождите… О чем это я говорила? Да, о том, что графский титул моего отца — чистая выдумка. Посмотрите на эти ужасы на стене; вы, конечно, полагаете, что это портреты его предков, графов Россморов. Ну, так ничего подобного. Это олеографии, изображающие известных американцев — наших современников, но с помощью подписей, сделанных отцом, им придана видимость тысячелетней давности. Вон там — Эндрью Джексон, который по мере сил и возможностей старается походить на покойного американского графа, а новое сокровище нашей коллекции должно изображать молодого англичанина, наследника графского титула, — я имею в виду вон того идиота, обтянутого крепом, — на самом же деле это сапожник, а никакой не лорд Беркли.

— Вы в этом уверены?

— Конечно уверена. Тот не мог так выглядеть.

— Почему?

— Потому что его поведение в последние минуты жизни, когда вокруг бушевал огонь, показывает, что это был настоящий человек… показывает, что это была возвышенная, благородная натура.

Трейси был глубоко тронут этими комплиментами, ему даже показалось, что прелестные губки девушки стали еще прелестней, произнося эти слова. И он сказал нежно:

— Как жаль, что он не может узнать, какую чудесную память оставило его поведение в душе восхитительнейшей и очаровательнейшей незнакомки в той стране, где…

— О, я почти влюбилась в него! Я думаю о нем каждый день. Он просто не выходит у меня из ума.

Трейси показалось это несколько излишним. Он почувствовал укол ревности.

— Вы, конечно, правильно делаете, что думаете о нем, — сказал он. — Во всяком случае, время от времени не мешает о нем думать… то есть, я хочу сказать, иногда… Иными словами… отдаленно восхищаться им. Но мне кажется, что…

— Ховард Трейси, неужели вы меня ревнуете к мертвецу?

Ему стало стыдно — и в то же время нисколько не стыдно. Он ревновал — и в то же время не ревновал.

Ведь в известном смысле этим мертвецом был он сам, и в таком случае все комплименты и похвалы, которыми осыпали покойника, шли в виде чистой прибыли к нему в карман. Но, с другой стороны, он же не был мертвецом, и, значит, все комплименты и похвалы, которыми осыпали покойника, не относились к нему и давали вполне достаточный повод для ревности. В результате между влюбленными произошла легкая размолвка. Но они быстро помирились и прониклись друг к другу еще большей любовью. Чтобы окончательно скрепить примирение, Салли объявила, что она изгоняет лорда Беркли из своих мыслей, и добавила: