Подснежник - Валерий Осипов

Халтурин прошелся по комнате и сел на свое старое место.

— Но как же развитому, думающему рабочему согласиться с такими социалистами?.. Как же так, думает самостоятельно рассуждающий рабочий, почему же все это получается? Простому человеку не нужно свободы печати, потому что он ничего не читает. Простонародью не нужно политических прав, потому что оно борьбой политических партий не интересуется. Что же тогда хорошего в этом простонародье, в этом простом человеке, когда он сплошь состоит из одних отрицательных качеств? Ведь это же дикарь-Сысойка!

Степан снова поднялся, прижал руки к груди, в светлых глазах его засеребрились еще ни разу не виденные Жоржем слезы. Судорога исказила красивое и ясное лицо Халтурина. (Жорж, почувствовав, как по спине у него пробежал холодный озноб, невольно отодвинулся к стене.)

— Да ведь только мы уже не Сысойки, — почти шепотом, страдальчески сдвинув уголки бровей, тихо сказал Степан. — Мы ушли из деревни, мы уже читаем книги, ходим в кружки, стремимся на политическую арену. Мы уже не Сысойки! И доказательством этому служит наше собственное рабочее движение… Но все это только начало. Если мы хотим идти вперед, мы должны сбить перед собой загораживающие наш путь полицейские рогатки! Но пока простонародье будет состоять из дикарей Сысоек, социализм останется несбыточной мечтой. Простонародье должно читать книги, и поэтому оно должно бороться за свободу печати. Оно должно интересоваться политическими делами своей страны, и поэтому оно должно добиваться политических прав. Простонародье должно иметь свои союзы и собрания, и поэтому оно должно добиваться свободы союзов и собраний.

Халтурин перевел дыхание и посмотрел в глаза Жоржу.

— А ты, Георгий, не мучайся несоответствием своих народнических теорий нашему рабочему делу. Бери нашу сторону, и не ошибешься! Я понимаю тебя — ты страдаешь из-за того, что рабочее дело наперекор вашей старой народнической догме самой жизнью выдвинулось вперед крестьянского вопроса. Тебя мучает то положение, что рожденное самой жизнью требование политической свободы в нашей рабочей программе появилось раньше, чем в народнической программе революционной интеллигенции, к которой ты себя причисляешь. Твоя мысль о том, что главной революционной силой, главной народной силой в стране является крестьянство, не укладывается в действительное состояние жизни, которое ты видишь перед собой, в реальное, сегодняшнее состояние на заводах и фабриках Петербурга. Ты видишь, что этой главной силой стали рабочие, но это не вмещается в твои традиционные народнические представления. Это не влезает в накатанное русло теперь уже искусственного отношения к жизни социалистов-интеллигентов. Но что поделаешь — надо твердо признаться самому себе в том, что сейчас рабочее движение Петербурга на целую голову переросло учение народников. Поэтому и неудивительно, что большинство старых опытных рабочих, прошедших через первые стачки и столкновения с хозяевами, уходят из ваших землевольческих кружков и вступают в наш союз.

Плеханов напряженно молчал. Он почти уже не слушал Степана. В большинстве своем все эти мысли были и его раздумьями над затухающим процессом народнического движения. Но что-то все-таки еще мешало ему сказать самому себе твердое «да». Что же именно?

— Мы сплачиваемся и организуемся, — донесся до него голос Виктора Обнорского, — мы берем в руки знамя социального переворота и вступаем на путь новой борьбы, знаем, что политическая свобода сможет гарантировать независимость от произвола властей…

Жорж по-прежнему напряженно молчал. Собственно говоря, он уже не думал о том, чтобы сейчас сказать «да» самому себе, Степану и Виктору. Мысли его уже двигались дальше. Понимание революционерами-рабочими неразрывной связи между политической борьбой и текущими задачами их движения, наверное, будет составлять сильную сторону северного союза. Но какими конкретными способами будет добывать союз себе политические свободы? Каков практический путь социального освобождения рабочего сословия? Кто должен дать ответы на эти вопросы? Халтурин и Обнорский? Вряд ли можно требовать от них этого. Они и так уже сделали огромный шаг в развитии рабочего дела, создавая свой союз, осознав разницу между рабочим движением и теорией народничества.

Но они еще не поняли в полной мере всех форм политической борьбы. Не поняли, да и не могли, конечно, понять. В этом смысле показательно хотя бы то, что в их программе просто отсутствует такое понятие, как «капитализм». Впрочем, все это вполне объяснимо: нарождающееся русское рабочее движение еще не может выделиться из общего демократического потока в самостоятельное идейное течение.

О чем еще говорят Обнорский и Халтурин? О том, что они получили адрес от варшавских рабочих? Это интересно. Варшавские рабочие приветствуют Петербургских собратьев по революционной борьбе и пишут, что пролетариат должен быть выше национальной вражды и преследовать общечеловеческие цели. А что ответили Халтурин и Обнорский? Русские рабочие не отделяют своего дела от дела освобождения рабочего класса всего мира… Ну, что ж, это едва ли не первый пример интернациональных отношений русских рабочих с польскими пролетариями.

Что еще говорит Степан?

— Наш союз не собирается ограничивать свою деятельность только Петербургом, — доносится голос Халтурина. — Само название организации говорит о том, что мы будем распространять свое влияние, как только появятся возможности для этого, на северные губернии России в надежде, что местные рабочие примкнут к нашей программе. А вообще наш идеал — всероссийская рабочая организация…

Всероссийская рабочая организация? Это уже совсем замечательно!.. Но удастся ли «Северному союзу» вырасти до таких масштабов? Удастся ли преодолеть сопротивление властей, избежать преследования полиции, удастся ли сохранить единство и классовую однородность своих рядов? Хорошие планы нередко рассыпаются в прах от соприкосновения с действительностью. Пример тому — народническое движение, которое начало разрушаться на его собственных глазах. А ведь сколько было сказано когда-то горячих слов, сколько великолепных и, казалось бы, выполнимых планов было составлено еще совсем недавно…

Жизнь — величайший судья — выносила свой безжалостный приговор народнической догме.

Глава седьмая

1

Небо — ослепительно голубое. Деревья — строгие, сосредоточенные. Трава — зеленая, река — извилистая. Все вроде было таким же, как совсем недавно. И в то же время все было уже совсем другим, все изменилось. В небе несутся рваные серые облака, деревья податливо гнутся на ветру, в зеленой траве виднеются жухлые проплешины, река рвется выпрямить пружину своих петель.

Да, что-то произошло, что-то уже изменилось. Круг завершился, замкнулся. Первый полный круг его жизни. Сколько их еще будет, этих кругов бытия на его веку?

— Я ухожу, — сказал Жорж, пристально глядя на Александра Михайлова.

Михайлов молчал. Молчали все — Желябов, Тихомиров, Квятковский, Ошанина, Перовская, Баранников, Морозов, Вера Фигнер. Молчал даже Попов.

— Я ухожу, — повторил Жорж и медленно двинулся в сторону.

Ничто не остановил его. Никто не пошел за ним.

И город был таким же, как и раньше. Дома, улицы, церкви, городовой на перекрестке… Два молодых пария в суконных картузах и косоворотках прошли наискосок через площадь. На кого-то оба они были очень похожи… На кого?

Интересно, кто они? Крестьяне? По-городскому одеты. Приказчики? Не те лица. Городские мещане? Может быть… Парни вошли в низкий деревянный сарай, откуда долетело характерное постукивание железа о железо: динь-динь-дон! динь-динь-дон! Жорж подошел ближе. Это была кузница. Парни скинули рубахи, обнажив мускулистые руки и плечи, надели кожаные фартуки, взяли клещи, кувалду и молоток, выхватили из горна раскаленную докрасна болванку и начали оковывать ее: динь-динь-дон! динь-динь-дон! Вот, оказывается, кто они — кузнецы, мастеровые…

Жорж усмехнулся. Выходит, он совсем не думал о том, что произошло там, за городом, в роще, где под видом участников пикника остались лежать и сидеть на траве, когда он ушел, все съехавшиеся в Воронеж члены тайного общества «Земля и воля». Значит, он совершенно не думал о том, что там, в роще, он ушел от товарищей по обществу, сказав, что ему здесь больше нечего делать? Значит, спустя всего несколько часов он уже но думал о своем уходе, если вдруг ни с того ни с сего заинтересовался какими-то совершенно незнакомыми, случайно встретившимися ему мастеровыми?

Так ли это?

Там, в роще, все началось с того, что Александр Михайлов читал последнее, прощальное письмо Валериана Осинского, написанное из тюрьмы, перед казнью: «Не поминайте лихом, желаю умереть производительнее нас… Ваша деятельность будет направлена в одну сторону, но, чтобы взяться за террор, необходимы люди и средства…»