В землю Ханаанскую - Георг Мориц Эберс

шутки; жена Бая сошла со своей громадной дорожной колесницы, села в носилки и приказала нести себя к колеснице молодой вдовы.

Иисус Навин видел все; от него не укрылось, как Казана, питавшая прежде такое отвращение к Синтаху, теперь кокетливо била его по руке веером; он понял, что молодая вдова затеяла с принцем опасную игру.

Когда Синтах поравнялся с осужденными, они, по знаку своего надзорщика, приветствовали его громкими криками, как члена царского дома. Казана и Синтах взглянули в ту сторону, откуда раздавались крики, и молодая женщина, увидев Осию, побледнела, затем принц стал что-то говорить с Казаной то улыбаясь, то серьезно; казалось, он как будто не хотел сначала уступить ее желанию, но затем соскочил с колесницы и махнул старшему надзорщику:

— Видели ли эти люди, — начал он так громко, что Казана могла его слышать, — лицо доброго бога, властелина обоих миров?

Получив отрицательный ответ, он продолжал:

— Все равно они видели мое лицо и лицо прекрасной женщины и потому имеют полное право на милость. Ты знаешь, кто я. Отменить скованным по двое цепи.

Затем, сделав знак надзорщику, шепнул ему:

— Но теперь смотреть в оба! Вот там, около куста, этот Осия, я не люблю его, это бывший военачальник. Когда вернешься обратно, явись ко мне и сообщи мне все об этом человеке. И помни, чем он спокойнее станет, тем глубже я запущу в кошелек руку. Понял?

Надзорщик поклонился и при этом подумал: «Смотреть-то я буду, принц, но также стану наблюдать и за тем, чтобы «мои кроты» не покушались на свою жизнь. Странно право: чем выше стоят эти господа, тем делаются они кровожаднее! А сколько их являлось ко мне — все с подобными предложениями. Он освобождает этих негодяев от цепей, а мне хочет сковать душу проклятым убийством. Не на такого напал, Синтах!»

— Эй, вы, молодцы! — обратился он к другим надзорщикам. — Дайте сюда мешок с ручными инструментами и раскуйте «кротам» цепи.

Пока осужденным расковывали цепи у ног, — для большей безопасности, оставили скованными руки, — войска фараона прошли линию.

Казана упросила Синтаха, чтобы тот распорядился освободить несчастных от цепей и затем откровенно призналась, что ей невыносимо видеть бывавшего в их доме военачальника в таком ужасном положении. Жена Бая поддержала ее желание, и Синтаху пришлось уступить.

Иисус Навин знал, кому он обязан этою милостью и принял ее с сердечною благодарностью. Теперь он мог идти свободно, но какое-то странное чувство страха овладело всем его существом.

Он понимал хорошо, что такое войско как у фараона могло разбить неприятеля в десять раз сильнее, чем его народ. Он заботился не о себе — его участь уже решена, — но о своих несчастных единоплеменниках, которым придется погибнуть от руки египтян.

Иисус Навин тихо спросил у Ефрема, что не тянет ли его к своим, сражаться в их рядах против такого сильного неприятеля, на что юноша ответил:

— Моим единоплеменникам ничего более не остается, как только сдаться ввиду такого войска. Что нам недоставало до выступления? Ты был также еврей, а служил же военачальником у египтян, пока не последовал зову Мирьям. На твоем месте я поступил бы иначе.

— А как? — строго спросил Иисус Навин.

— Как? — переспросил юноша, и в этом повторенном вопросе так и сказался весь пыл его молодой души. — Как? Остался бы там, где честь и слава. Я знаю, ты мог бы сделаться величайшим из великих, счастливейшим из счастливых; но ты не хотел этого.

— Долг мне повелевал поступить так, — серьезно сказал дядя, — я никому не имел права служить, кроме народа, среди которого родился.

— Народу? — с презрением повторил юноша. — Я знаю этот народ, а ты видел его в Суккоте. Бедные, самые несчастные люди; делают все только из-под палки, а состоятельные ставят свой скот выше всего; если же они принадлежат к старейшинам колен, то спорят между собою из-за всяких пустяков. Меня они считали одним из богатых, а я между тем не сожалею об отцовском доме, бывшем одним из самых больших. Если кто видел лучшее, тот не станет стремиться к подобной жизни.

Иисус Навин рассердился и стал бранить племянника за то, что тот хулит свой народ. Он так возвысил голос, что надзорщик приказал ему замолчать; это, казалось, было приятно юноше; во все время дальнейшего пути дядя несколько раз обращался к племяннику, спрашивая его, не отказывается ли он от своих необдуманных слов, но Ефрем отворачивался от него и ворчал. Когда небо озарилось звездами, осужденные остановились на ночлег под открытым небом и после скудного арестантского ужина они могли лечь спать.

Иисус Навин вырыл себе руками место в песке для сна и помог сделать то же самое Ефрему.

Когда дядя и племянник улеглись рядом, то первый стал говорить о Боге отцов их и о счастье, ожидающем евреев, но юноша прервал его:

— Они не доведут меня живым до рудников, лучше умереть во время бегства, чем терпеть такое унижение.

Тогда Иисус Навин опять сказал ему несколько теплых слов и снова напомнил о его обязанностях по отношению к народу; но юноша просил оставить его спокойно спать; несколько минут спустя он толкнул дядю и спросил:

— Что такое они замышляют там с принцем Синтахом?

— Право не знаю, но хорошего тут ничего не может быть.

— А где же Аарсу, сириец, предводительствовавший азиатскими наемными войсками; твой враг, стороживший нас с таким усердием? Я не видел его вместе с другими.

— Он остался со своим отрядом в Танисе.

— Сторожить дворец?

— Конечно.

— Фараон почтил его своим доверием?

— Да, хотя он этого и не стоит.

— А он сириец и одной с нами крови.

— Он более схож с нами, чем египтяне, по языку и по внешнему виду.

— Я считал его нашим; он ведь также, как ты, был прежде, одним из первых в войске.

— Есть еще и другие сирийцы и ливийцы, начальствующие над значительными отрядами, как например Бен-Мацана, один из первых вельмож двора, а его отец был еврей.

— И тех и других не преследуют ради их происхождения.

— Утверждать это было бы несправедливо. Но к чему ведут все эти вопросы?

— Я лег спать…

— И тебе пришли в голову подобные мысли? Нет, это все неспроста. Ты хочешь поступить на службу к фараону.

— Они уничтожат весь наш народ и, если кто и останется в живых, то будет отведен в рабство. Мой дом уже и теперь предназначен к разрушению, и мне не достанется ни одной головы из моего прекрасного стада; твой отец взял с собою