Статьи, рецензии, заметки. 1881 - 1902 - Антон Чехов

«51. 12 октября»

Искатели золота во вкусе Купера и Майн-Рида могут направить стопы свои в железнодорожно-оперный театр г. Саввы Мамонтова. Да не подумают, что под золотом я разумею здесь голос г-жи Любатович, композиторство г. Кроткова или режиссерство г. Мамонтова. Под золотом я разумею буквально золото, то самое, которое широкой рекой льется теперь из карманов г. Мамонтова. Когда иссякнет эта река, неведомо. Впрочем, ходят слухи, что меценат обрек на жертву своей затеи ровно три миллиона. Если это верно, то усердное и безбрежное ампоширование*, на котором упражняются певцы, певицы, соратники и прихлебатели г. Мамонтова, будет продолжаться еще по крайней мере год. Ампошируют около Мамонтова все, кто только имеет хотя маленькое, прямое или даже косвенное отношение к его опере. Итальянцы получают деньги, которые в Италии могут только сниться: 900, 1000 и даже 1500 р. в месяц. Ван-Зандт будет брать по 1500 р. за выход, с правом дать несколько концертов за особую плату. Милейший Бевиньяни берет 1500 р. в месяц, хотя, судя по скорости, с которой он обучает оркестр, мог бы брать и поменьше. Русские кавалеры и русские барышни получают совсем не по чипу. Так, голос, стоящий пятиалтынный с рассрочкой на 4 месяца, получает триста-четыреста рублей. Можно подумать, что все эти гг. Малинины и Шестовы получают не за талант, а за порчу крови на репетициях и за срам, который они терпят на спектаклях… Поражают также те громадные, ни с чем не сообразные «ампоше», которые выпадают на долю всевозможных администраторов, секретарей, подсекретарей, распорядителей, помощников… Для чего сдались театру эти баловни судьбы, каковы их функции и что они Гекубе — непонятно, но тем не менее денег на них идет очень много… Будь на месте г. Саввы Мамонтова не миллионер, а обыкновенный антрепренер, то он поступил бы так: вместо тысячи толкающихся администраторов завел бы одного маленького, тихонького, с жалованьем в 100 р. Было бы тогда и толку больше, и толкотни меньше. Но Савва Мамонтов миллионер. Как ни плохи его сборы, но ему нечего бояться судьбы Лентовского, около которого также в свое время, не помышляя о дне и часе, ампошировали, катались в масле…

____________________

* от франц. empocher — положить в карман.

Дело Рыкова и комп. (от нашего корреспондента)

«1. 24 ноября»

Двенадцатый час…

Публика молчаливо ждет, но ожидание это не томительно, потому что все внимание сосредоточено на прелестях заново ремонтированной Екатерининской залы. В отношении пространства, света, воздуха и шика эта зала не оставляет желать ничего лучшего.

На прокурорском месте уже сидит прокурор судебной палаты Н. В. Муравьев. Позади судейского стола, покрытого темно-зеленым бархатом, жужжат газетчики. Тут все: кругосветный Молчанов, редактор «Новостей дня» Липскеров со своим «собственным» Левенбергом, Курепин с раздвоенной бородкой, Моциевский e tutti quanti,[7] имена их же господи веси…

Газетчикам ужасно холодно. Столы их расположены между холодными колоннами, как раз перед окнами, откуда несет холодом, как из погреба. Слышны остроты насчет холодных, не столь отдаленных мест и жалобы на нелюбезность… зимы, заставившей мерзнуть ни в чем не повинных людей. Газетчики синеют… Немудрено, если к завтрему половина из них заболеет ревматизмом и крапивной лихорадкой.

Ниже судейского стола — площадка с длинным столом для защиты, стол для вещественных доказательств и подкова для свидетелей. Тут вы видите людей, речи которых будут переводиться через тысячи лет, как мы переводим теперь Демосфенов и Цицеронов. Ораторы эти суть следующие: Одарченко, Шубинский, Курилов, Высоцкий, Скрипицын, Швенцеров, Гаркави, Фогелер, Генкин, Попов, Бернард и Холщевников. Половина биноклей обращена на них. Гражданский истец Ф. Н. Плевако сидит отдельно, за особым пюпитром, и сурово поглядывает на публику…

На столе вещественных доказательств целая «скопинская библиотека»… Если во всем Скопине наберется столько же книг, сколько на этом столе, то за скопинцев можно порадоваться: цивилизация их в шляпе.

Публики, сверх ожидания, мало. Выдано 500 билетов, а между тем занято не более 300 мест… Дам в пять раз больше мужчин. Бухгалтерии дамы не знают и дела, конечно, не поймут, но они пришли не понимать, а созерцать… Их бинокли бегают по лицам, как испуганные мыши…

— Палата идет! — слышится возглас судебного пристава.

Адвокаты, секретари и корреспонденты торопливо занимают свои места… Публика поднимается…

Дверь снова отворяется, и в залу входят двадцать человек, которые после минутной толкотни и замешательства занимают места за белой решеткой. Большинство подсудимых длиннобороды, длиннополы и одеты в чуйки. Ни одной интеллигентной физиономии. Все больше «суздальское письмо»… Самому старшему из них 72 года, самому младшему — 29. Один из них, Барабанов, слеп, что, впрочем, не мешало ему быть во дни Рыкова членом ревизионной комиссии. (То-то, небось, рад был, что не видел!)

— Подсудимые, кто из вас Иван Гаврилов Рыков?

Из-за решетки поднимается толстый, приземистый мужчина с короткой шеей и огромной лысиной. Ему 55 лет, но тюрьма дала его лицу и волосам лишних лет 5 — 10: на вид он старше. Большое, упитанное тело его облечено в просторную арестантскую куртку и широкие, безобразные панталоны. Он бледен и смущен, до того смущен, что, прежде чем ответить на вопрос председателя, делает несколько прерывистых вдыханий. Его маленькие, почти китайские глаза, утонувшие в морщинах, пугливо бегают по зеленому сукну судейского стола.

Этот «Иван Гаврилов», одетый в грубое сукно, возбуждающий на первых порах одно только сожаление, вкусил когда-то сладость миллионного наследства. Разбросав широкой ручищей этот миллион, он нажил новый… Ел раки-борделез, пил настоящее бургонское, ездил в каретах. Одевался по последней моде, глядел властно, ни перед кем не ломал шапки.

Трудно теперь землякам узнать этого эпикурейца-фрачника в его новом костюме.

После обычного предисловия Рыков заявляет, что он, кроме г. Одарченко, желает еще другого защитника, а именно г. Беляева. На что ему понадобился г. Беляев, письмоводитель совета присяжных поверенных, сказать трудно. Под стражей, кроме Рыкова, находятся: товарищи директора Руднев и Иконников, бухгалтер Матвеев, письмоводитель Евтихиев и Попов. По опросе подсудимых следует длинное и скучное перечисление неявившихся свидетелей. Всех свидетелей 107, не явилось 48.

Присяжные всплошную состоят из купцов, мещан и цеховых. По приведении их к присяге делается перерыв до 6-ти часов, а после перерыва начинается монотонное чтение длиннейшего в мире обвинительного акта. Акт этот изображает из себя толстую книгу, содержащую 9 000 газетных строк! Цифр в нем больше, чем букв.

«2. 25 ноября»

Второй день.

По прочтении обвинительного акта, замучившего двух крепкогрудых секретарей, подсудимым предлагается общий вопрос о виновности…

— Признаю себя виновным только по отношению к некоторым пунктам, — отвечает Рыков, — в остальном же прочем не виновен.

Его collega № 1, сосед по скамье, «товарищ директора» Руднев, высокий, плечистый плебей с бледной, ничего не выражающей физиономией, виновным себя не признает.

— Не признаю-с!

Прочие подсудимые дают тот же ответ. И видно, что этот ответ давно уже приготовлен, заучен, но не обдуман… Говорится он на авось и наотмашь…

— Вы, подсудимый, подписывались бухгалтером банка, хотя им никогда и не были… и все-таки не признаете себя виновным?

— Подписывался, но не признаю-с…

По приведении к присяге пестрой толпы свидетелей суд находит нужным прочесть несколько документов. Содержание их приблизительно следующее:

Скопинский банк произошел из ничего. В 1857 г. собрались скопинцы и порешили иметь свой собственный банк. Получив разрешение, они внесли все свои наличные в размере 10103 р. 86 к. и назвали их «основным капиталом». Цыпленок разрастается в большого, горластого петуха, но никто не мог думать, что из этой грошовой суммы вырастут со временем миллионы! Цели банка предполагались розовые! треть доходов в пользу родного Скопина, треть на дела благотворения и треть на приращение к основному капиталу. Задавшись такими целями и положив в кассу основной капитал, скопинцы занялись операциями.

На первых же порах начинается жульничество. Видя, что вкладчики и векселедатели не идут, банковцы пускаются на американские штуки. Они дают проценты, которые и не снились нашим мудрецам: от 6 до 7 с половиною процентов. За сим следует шестиэтажная реклама, обошедшая все газеты и журналы, начиная со столичных и кончая иркутскими. Особенно тщательно облюбовываются духовные органы. Реклама делает свое дело. Сумма вкладов вырастает до 11618079 рублей!

С этими вкладами производятся фокусы… Сеансы многочисленны и продолжительны. Самый красивый фокус проделывает подсудимый Илья Краснопевцев… Этот скопинский нищий, не имеющий за душой ни гроша, подает вдруг в банк объявление о взносе им вкладов на 2516378 руб. и через два-три дня получает из банка эту сумму чистыми денежками, но ими не пользуется, ибо объявление делает по приказу Рыкова в силу его политики. Второй фокус попроще: Рыков берет из кассы 6000000 и вместо них кладет векселя. Ему подражают прочие банковые администраторы, его добрые знакомые и те, про коих сказано «nomina sunt odiosa»,[8] и скоро касса начинает трещать от просроченных, не протестуемых векселей… В конце концов следователь находит в кассе только 4000! А вот показание свидетеля, председателя конкурсного правления г. Родзевича: