Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне - Николай Краснов

Сейчас, натужно богровея затылком в стариковских уже складках, он хрипел в трубку телефона:

— Вперед, вперед, чего вы там, мать вашу так и разэдак! Что?! Стреляют?! А вы как думали — к теще на блины явились? Здесь тоже стреляют! Здесь тоже головы не высунешь! Что, что?.. — Не с кем атаковать? Как это — не с кем? Писаря, повара, ездовые — разве не бойцы? Всех, всех вперед, довольно отсиживаться, к такой матери, в атаку до последнего — и других приказов не ждите, не будет других приказов!

Надо полагать, Савин вполне уяснял, что атака эта захлебнется, как и большинство ей предшествовавших, но других решений у него не было, да и не могло уже быть. Конечно, будь на то его воля, в самый бы раз зарыться в землю. Ведь полка, в сущности, уже не было. Как, поди, и всей дивизии. Гибельно теряла людей вся группа армии, но не легче ведь было и в Сталинграде, который приказано, не считаясь ни с какими потерями, отстоять. И майор Савин, один из многих ему подобных, на своем посту приказ этот, как мог, выполнял.

День — деньской над ближними тылами висели осточертевшие «штукасы», заходили волнами примерно десятка по три и вспахивали бомбами очередной помеченный на карте у каждого пилота квадрат. Один вспашут — с немецкой пунктуальностью принимаются за другой. Наших же самолетов не было совсем, хотя, точности ради, раз утром и раз вечером пролетали все же два — три звена штурмовиков, утюжили немецкие окопы и тылы. Возвращались всегда с уроном, волоча за собою хвосты дыма и огня, то ли дотянут иные за Волгу, то ли нет. Смотреть не хотелось.

«Юнкерсы» же особенно яростно гонялись за «катюшами», которые, правда, никогда не застаивались на одном и том же месте: сдернут брезент, дадут залп — и ходу куда‑нибудь в другой овраг! Местность вся была сильно овражистая… Каждый залп «эрэсов» вызывал взрыв ликования у красноармейцев, поток злых шуток и угроз в адрес немцев: ага, поди, и вас сейчас допекло г да подождите, то ли еще будет! (Стреляли тогда термитными, и на той стороне враз вставала стена грохочущего черного огня).

Как ни тяжело нашему брату приходилось, как ни ошеломляющи были потери, духом в массе не падали, и объяснялось это прежде всего, видимо, самым фактом наступления. Обвальное бегство позади, кажется, остановились, гляди ты — уже и напираем на немца! Гибнем, но прем! Вот уже и у него чувствительный урон, во всяком случае, не успевают там убирать и закапывать трупы. Осень стояла сухая, днем пекло — и с той стороны несло смрадом трупного разложения.

4.

Возвращаясь на КП, я проскочил голые, во всех направлениях простреливающиеся возвышенности, сбежал в буерак, где мне в общем уже ничего не грозило, кроме случайного снаряда и шрапнельных хлопков вверху: шпак!., шпак!., шпак!.. Всерьез я их почему‑то не воспринимал, красиво смотрелись, ватные такие подушечки… Короче, я был уже почти «дома».

Но тут наплыла, гнусавяще подвывая, очередная волна бомбардировщиков, замельтешила черно-белыми крестами на крыльях — и началось! Целили в основном в две установки «катюш», только что давших свой железно — шипящий, восхитительно громыхающий залп.

Скатился в ближнюю щель и всем телом припал к спасительной земле. Она крупно дрожала, терзаемая градом бомб, и меня трясло вместе с нею. Казалось, этому кошмару не будет конца. Черт побери, меня угораздило попасть в самый эпицентр бомбежки! Но вот «юнкерсы» отбомбились и улетели. Только я собрался выскочить из своего убежища, как заметил вдруг, что тронутый рукой подсохший песок бруствера начинает тихо оплывать, а вместе с ним плывет и небольшая невзорвавшаяся бомба. Не соображая, что делаю, сорвал с головы пилотку и попытался вжать бомбу в песок (голой рукой однако

не посмел).

Бомба, похоже, остановилась, и я враз выпрыгнул из щели. Убегая, ощутил спинои, как уже изрядно позади всколыхнулась земля: что‑то там все же рвануло, скорее всего та самая бомба, скатившаяся в щель. То ли была замедленного действия, то ли ей как раз не хватало этого дополнительного толчка…

На КП прибежал, ощущая тягостну(о дрожь в коленях, она никак не могла уняться.

— На тебе лица нет, — участливо сказала красивая чернявая медсестра Лида Черновол, недавняя студентка, кажется, Харьковского медицинского института (если только был в Харькове такой институт до войны). Она протянула кусок колбасы, а то когда еще горячее будет, да и подвезут ли его вообще. Вчера кухня так и не появилась, ели кем‑то как‑то сваренную конину, довольно жесткую, в покалеченных, убитых лошадях недостатка не было. Однако ели ее плохо, скорее всего с непривычки. Да и не хотелось есть, до того ли. Но колбасу все‑таки взял — приятно было, что поделилась именно Лида, признанная красавица…

Сообщил угрюмо:

— Попал в бомбежку около «катюш».

Вдаваться в подробности не стал, да и зачем было толковать о том, что через пяток минут повторилось, правда, по несколько отличному от недавнего сценарию.

Сначала «юнкерсы» бомбили батареи тяжелых минометов неподалеку — и нас как будто это не касалось. Бомбы перелетали через КП — знай только следи с облегчением, что, кажется, и теперь мимо…

Ф — фу, улетели и эти, но один почему‑то остался. Сделав круг, он чуть не долетая, вполне неожиданно для нас завалился вдруг на крыло, и я еще успел увидеть в нараставшем, почти физически уплотнявшемся, как бы даже зримом вое сирен (прикрепленных к крыльям для дополнительного устрашения) оторвавшуюся от самолетного брюха чернильную капельку бомбы.

Что‑то внутри как бы стронулось: уж эта — твоя! Эта — по точному адресу! Рухнул на дно щели, сверху свалились, ужав меня, еще трое или четверо. В тот же миг что‑то коротко и тупо качнулось (взрыва не слышал), землю словно бы мгновенно провернуло вместе с нами в чертовом;:олесе — и странная, болезненная, с нудным где‑то писком пала тишина. Вероятно, отключилось сознание, был какой‑то обрыв, а когда очнулся — в горле удушливо першило от пыли и песка. И полное ощущение раздавленности, лицо в мокром, в слякоти, но я еще не хотел думать, что это кровь…

Когда дивизионные саперы, оказавшиеся поблизости, разгребли землю над нами, разбросали комья, и я, размазывая по лицу слезы и кровь, огляделся, мне стала ясна картина происшедшего.

Летчик был безусловно ас. Видно, имел право на свободный поиск и выбор цели. Но, скорее всего, на сей раз имел задание как раз относительно нашего КП. Не зря же накануне тут «рама» настырно летала, разведчик «фокке — вульф», а мы тем временем натягивали у нее на виду на свежевырытые щели белую зимнюю маскировочную сеть, других не было. Набросали сверху перекатиполя, ковыля, сухой травы всякой, однако никого не обманули. Бомба немецкого удальца попала точнехонько между двумя щелями, в перемычку между ними, в самое «яблочко». Образовалась одна сплошная воронка. Взрывная волна с осколками ударила с рассеянием вверх, а мы оказались внизу как бы в мертвом пространстве. Что нас и спасло — всех, за исключением, кажется, красноармейца — телефониста, его, верхнего, и в щели достало…

Могло быть куда хуже, если бы немец не продемонстрировал предельной точности: бомба угодило бы либо в нашу щель, либо в параллельную ей соседнюю. А это уж — кровавая каша либо у нас, либо у соседей. Он же попал точно в перемычку!

Но вот ведь судьба: пережить что ни на есть прямое попадание крупной бомбы — и остаться живым, при своих руках — ногах! Сколько раз она щадила меня и берегла, вот и недавно у тех «катюш». Однако выбор ее вполне слеп, — почему‑то не пощадила, например, телефониста, я‑то чем лучше его… Лотерея, рулетка, слепая удача: мне — жить, ему — погибнуть.

Все же я был контужен, у меня совершенно было расквашено лицо. Тошнило… Меня отвели в ненадежное укрытие, в тень эскарпа, а оттуда второпях отправили на повозке в медсанбат. А позади уже сваливалась в пике новая волна «юнкерсов»…

5.

Я был в сознании, запомнил и эту поездку. С ездовым нас было всего трое. Рядом лежал смертельно контуженный артиллерист, на одной ноте и частоте умолявший ехать медленнее («Ой, тише, братики, тише! Ой, тише!»). Лошади и без того плелись еле — еле по взбитой до состояния пыльной пудры дороге, ни одной кочки на ней или комка, разве что местами воронки. Но артиллериста, не пролившего ни капельки крови, терзала неутихающая внутренняя боль, и не в наших силах было чем‑то ему помочь.

Ездовой сунул трофейную пятнистую плащ — палатку.

— Прикрой… Вишь, солнце глаза ему жгеть…

И это была последняя ласка человечества, прощальный привет вселенной, из которой, навсегда уходил человек еще молодой, поди, лет за тридцать всего. Неизвестно, зачем он пришел в этот мир (уж, конечно, не по своему желанию), неизвестно, зачем до срока, в муках его покинул — по злой воле все тело все того же мятущегося, не находящего себе места и покоя человечества. Он давно уже затих. Я отвернул плащ — палатку, еще на что‑то надеясь. Но он был уже мертв, восковой нос у него странно и как‑то сразу заострился.