Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

Я спросил, где мы. Это Битлз-ашрам, сказала Люба.

О черт, битлз-ашрам! Трансцендентальная медитация или как там ее. Откуда он взялся, этот битлз-ашрам? Индия. Махариши. Я читал когда-то о нем, но ничего не помню.

Ты не помнишь как, мы перелезали через каменную стену? Стену? Подожди, почему стену, мы пролезали через прямоугольное отверстие в решетчатых воротах, разве не так? Это сначала, говорит Люба, а потом мы еще перелезли невысокую каменную стену, ну вот такой высоты, ты сам этого захотел. Да, я помню (я вспомнил), а дальше? А дальше мы шли по каким-то дорожкам, заросшим травой, по этим ужасным джунглям и видели эти ужасные домики, похожие на грибы дождевики, вытягивающиеся из-под земли.

Нет, не из-под земли, вспомнил, вспомнил!., а из плоских крыш каких-то строений.

На яичную скорлупу, оставленную образовавшимися существами...

Она говорила, и я вспоминал.

На тебя что-то нашло, ты как будто опьянел от того, что увидел. Стал громко о Джоне Ленноне зачем-то вещать, о Харрисоне, о том, что это место то самое место. И что прах Джорджа Харрисона рассеян над Гангом. Ты даже петь пытался. Она напела. Не помнишь?

То, что напела, было «The Continuing Story of Bungalow Bill». Вот этого я не помнил. Я не такой битломан, чтобы петь «The Continuing Story of Bungalow Bill». Хотя я знаю несколько строк.

И просил прощенье у сына.

Я - у сына - за что?

За то, что кто-то там терпеть не мог «Битлз»... не помню, кто, кто-то из итальянцев...

Пазолини?

И что сын в этом не виноват, а виноват, кажется, ты, но точно не помню, может, не в этом, а в чем-то другом. Я ж не записывала твою пургу. А еще говорил про садовника. Что он тоже не виноват и что убийца кто-то другой. Неужели не помнишь? И что дальше было, тоже не помнишь?

Нет.

Что мне сказал и что сделал, не помнишь?

Нет.

Ну, хотя бы помнишь, как снял рубашку?

Чью?

Свою!

Нет. А зачем?

Я потом подложила ее тебе под голову, говорит Люба, внимательно вглядываясь мне в глаза.

Но я в рубашке.

Ты только что надел ее... полминуты назад. Ты что, не заметил?

Я стоял на ногах.

Да, да, я заметил, я действительно только что ее надел, и что дальше?

Короче, когда ты лег на спину, ты умер. У тебя не было пульса. Ты сказал слово здесь - и тебя не стало. Я была уверена, что ты не живой. Я заплакала, я очень испугалась. И тут обезьяны почему-то стали громко кричать. Они бегали и кричали. И тогда появился сторож, или кто он, не знаю. Он был однорукий. Он был очень сердит. Он сказал, что не надо было его обманывать, что он бы все равно нас впустил, если бы мы подождали его у ворот и заплатили бы ему сорок рупий. Не надо было самим, он бы открыл нам ворота, а сейчас он не возьмет у меня денег, потому что у него теперь будут большие неприятности. Он так сказал, а может быть, я так его поняла, а он другое мне говорил. Но по смыслу, по-моему, так. Он, по-моему, тоже тебя испугался. Он сказал, что здесь нельзя умирать. Что надо не здесь. Он сказал, что за кем-то пойдет. И ушел.

За полицией?

Нет, я, думаю, за кем-то, кто бы мог тебя отсюда вынести за стены ашрама. Потому что он сказал, что надо будет им заплатить. Пойдем отсюда. Пойдем, пока они не пришли. Мне не нравится это место. Тут страшно.

Пели птицы. Никого не было, ни одной души. Макаки тоже пропали - то ли попрятались от нас, то ли удалились по своим обезьяньим заботам. Мы шли по каменной тропинке, иногда приходилось раздвигать руками ветви кустов. За кустами и деревьями, обвитыми лианами, виднелись фантастические полуразрушенные сооружения. Одно из них напоминало остатки кем-то обглоданной карусели, другое - взятый штурмом больничный корпус, на крыше которого когда-то действовала обсерватория. Да, пожалуй, больше всего этот заросший джунглями ашрам, напоминал спешно покинутую обсерваторию. Или лагерь инопланетян, брошенный ими вследствие внезапного бегства. Впрочем, почему брошенный? Может, их резиденты и сейчас наблюдают за нами.

Я подумал о заброшенном пионерском лагере. Я подумал о пионерском лагере, в котором мой будущий тесть познакомился с моей будущей тещей, а потом об этом забыл. Я так подумал, потому что сам был как тесть, который не помнил о себе на тещином юбилее.

Люба, мы были вон в той скорлупе? Да. Похоже, это камера для медитаций... когда-то была, добавила Люба. Ну, конечно: люк, оконные и дверные проемы причудливых форм. В таких же медитировал Джон Леннон здесь и все остальные. А там - там были? Туда не пройти, все заросло. Но мы там были, я вспомнил. Нет, Андрей, туда заросло. Я же помню, там зал, похожий на гараж, окна без стекол, надписи на стене. Мы там не были, Андрей. Я же помню, потолок почти обвалился, на полу у дверей лежит старый костыль, подмышечник обмотан бинтом. Тебе приснилось. Я не видел снов. А книги? Помнишь, там книги лежали кучей в углу, обложки от книг, бумаги, рваные журналы, одна брошюра на русском была? Ты сама еще мне сказала: на русском, смотри. Сон, нас там не было. А что за брошюра? Полброшюры. Политиздат. Материалы ХХШ съезда. Она не поверила: КПСС? Это не сон, это бред. Осторожно, ступени. Хорошо, ну а ты... ты-то помнить должна, Франсуаза?

Здесь нет никакой Франсуазы, сказала Люба. Смотри!

Слева по склону, метрах в семидесяти от нас, медленно поднимался однорукий человек в европейской одежде, - кто бы ни был он, сторож ли, местный ли сталкер, он был один, - похоже, не нашлось желающих вытаскивать отсюда мертвое тело иностранца. Он зачем-то волок два шеста - нет, две бамбуковых палки: обе прижимались к туловищу со стороны отсутствующей (по локоть) руки, так он мог использовать не только целую руку, но и культю, торчащую из рукава футболки. Зачем ему эти палки? Уносить мое тело с помощью их? Уж не Любу ли он хотел подвигнуть на это мероприятие? Но как? В паре с ним? С одноруким? Теряюсь в догадках. Он нас не видит. Крикнуть ему, что я жив? Сейчас он поднимется на аллею и обнаружит наше исчезновение. Вздохнет облегченно, обрадуется. Если, конечно, не решит, что мое тело утащили обезьяны. А Люба? А Люба за ними пошла.

Я подумал, что обезьянам самое время поднимать свои крики. Все они тут заодно. Сейчас закричат и выдадут нас. Почему-то мне стало неприятно от мысли, что этот с шестами нас может увидеть.

Люба вообще казалась чрезвычайно испуганной.

Пойдем, пойдем скорее.

Через несколько минут мы были у ворот ашрама.

Вылезли тем же манером.

Нас ждали Командор и Крачун.

Погуляли? - спросил Командор.

Макс, там интересно, Люба сказала. Адмиралов меня так напутал, он едва не откинул коньки.

Однорукого видели? - спросил я, не пожелав обсуждать обстоятельств моего дурацкого беспамятства. Оказалось, никто не выходил из ворот и никто в ашрам не входил, ни с руками, ни без. Наверное, есть другой выход. В стороне под деревом сидели все те же бродяги, не проявляя к нам никакого внимания.

Я спросил Макса и Крачуна, не знают ли они, жив или нет Махариши. Умер недавно, сказал Макс, не то в этом, не то в прошлом году. Ему было далеко за девяносто. А это место уже лет тридцать назад все покинули. Битлз тут ни при чем. Есть множество причин для того, чтобы люди покидали ашрамы. Проклятье, космос, налоги...

Потом он сказал: теперь о главном. Информация о Гириш бабе. Я все узнал. Две недели назад он ушел из Ришикеша. Отправился пешком в Ганготри. Это священное место, недалеко от истока Ганга. За день доедем, он наверняка уже там. Сто семьдесят километров по горной дороге. Я давно мечтал там побывать. Спасибо тебе, Адмиралов. Нам с тобой повезло.

А я подумал: Франсуазе скажите спасибо.

А Люба вздохнула: в горы опять.

37

Юбилей отмечали в ресторанчике дома, когда-то принадлежавшего просветительской организации. Теперь организации нет, и дом перестроен. А в ресторанчике подают, среди прочего, запеканку из белых грибов.

Произносили тосты, сравнивали Елизавету Петровну с императрицей Елизаветой Петровной. Помянули родителей Елизаветы Петровны, многие из гостей знали их лично. Василию Аркадьевичу, спутнику жизни Елизаветы (и второй половине) Петровны, отдали должное. За Дину выпили и ее мужа, которых назвали «детьми» («за детей»). Прозвучало и стихотворное выступление, с долгим перечнем традиционных пожеланий.

Всем понравился жест Гая Арнольдовича, географа, опоздавшего к столу: он подарил букет роз, а к нему приложил денежную купюру, сказав, что столько дарит денег Елизавете Петровне, сколько ни один олигарх не имеет. Речь шла о ста триллионах долларов. Правда, не американских, а зимбабвийских. Купюра была настоящая, коллекционной сохранности - единица с четырнадцатью нулями, 100 000 000 000 000, а изображены на купюре памятники природы и рогатый зверь.

- Да ведь это же африканский буйвол! - обрадовалась Елизавета Петровна, биолог. - Причем самец!

Василий Аркадиевич сказал, что это подарок больше ему, ибо он, историк, лучше понимает ценность зимбабвийского доллара.