Смешенье - Нил Стивенсон

Те, у кого были маленькие дети, рассмеялись. Элиза тонко просчитала ответ, чтобы заранее отбить атаки герцогини по всем возможным направлениям, однако та лишь взглянула как-то непонятно и больше ни о чём не спросила.

Вошёл с депешей молодой офицер, в котором Элиза узнала герцогского адъютанта Пьера де Жонзака. Герцог, утомленный разговором, с жаром схватил конверт. Гости донимали его шутками о том, что он ничего не ест; герцог объяснил, что должен соблюдать диету «из-за пищеварения» и уже поел в одиночестве. Он вскрыл депешу, просмотрел, грохнул ладонью о стол и некоторое время трясся от беззвучного смеха, одновременно мотая головой в знак того, что известие отнюдь не комическое.

– Что случилось? – спросила герцогиня д'Аркашон.

– Донесение было ошибочным, – объявил её супруг. – Францисканцам придётся потушить костёр. Вильгельм Оранский жив.

– Однако нам достоверно известно, что его сбило с коня пушечным ядром, – вмешался граф Апнорский. Как приближённый Якова Стюарта он получал самые свежие известия из действующей армии.

– Да, сбило. Однако он жив.

– Как такое возможно? – Гул за столом не утихал минут двадцать. Элиза поймала себя на том, что думаете о Бобе Шафто, который должен был участвовать в сражении на Бойне, если не умер зимой от чумы или других болезней. Когда она случайно посмотрела через стол, то вновь заметила на себе пристальный взгляд герцогини д'Уайонна.

– Теперь об операции, – сказал герцог, раскурив трубку. Аромат табака заглушил трупный запах, который Элиза впервые почувствовала в беседке – по какой-то причине он преследовал её даже в гостиной. Хотелось встать и распахнуть дверь, чтобы впустить благоухающий розами воздух сада, но это нарушило бы их уединение. – Она будет включать перевозку большого количества серебра. Я просил бы вас поехать в Лион и обо всём условиться.

– Серебро и впрямь поедет через Лион, или только…

– Да, да. Вы его увидите. Это не просто перевод через Депозит.

– Тогда почему Лион? Есть более удобные места.

– Видите ли, серебро сгрузят с моей яхты в Марселе. Оттуда его проще всего доставить в Лион – по Роне, разумеется.

– Что ж, понимаю. Это самый безопасный путь. Скажите, речь идёт о монетах?

– Нет, мадемуазель.

– А… Мне представлялись пиастры.

– Нет, это чушки. Хороший металл, не перечеканенный па монеты.

– Теперь я лучше понимаю ситуацию. Чушки и впрямь не стоит возить далеко. Вам нужен переводной вексель на банк в Париже.

– Совершенно верно.

– Замечательно. В Лионе этим занимаются несколько торговых домов.

– Да. И при обычных обстоятельствах мне было бы всё равно, к какому из них обратиться. Однако в данном случае я попрошу вас не прибегать к услугам Хакльгебера. У меня есть подозрение, что по завершении операции старый бес Лотар будет очень па меня зол. – И герцог рассмеялся.

– Могу ли я заключить, что дело как-то связано с пиратством? Хотя герцог, очевидно, нашёл вопрос глупым, благовоспитанность взяла верх.

– Без сомнения, именно этот ярлык навесит на него Лотар, дабы оправдать любые… встречные меры. Однако на войне такого рода действия вполне законны. Я уверен, что вы не видите в них ничего предосудительного, мадемуазель, учитывая вашу дружбу с Жаном Баром и то, что вы совместно с маркизом д'Озуаром прямо ему покровительствуете.

Он от души рассмеялся, обдав Элизу своим дыханием. На неё повеяло смертью. И ещё неким воспоминанием.

– Что с вами, мадемуазель? Вам нехорошо?

– Здесь очень душно.

– Так идёмте в сад! Мне больше нечего добавить, кроме того, что поездку в Лион вам следует планировать не позже, чем на конец августа.

– Мы с вами там увидимся?

– Неизвестно. Есть ещё один аспект операции, не имеющий касательства к деньгам, но тесно связанный с честью моей семьи. Здесь замешаны личные счёты, которые ни в коей мере не должны вас занимать. Разумеется, эту часть дела я должен выполнить сам – в том-то весь и смысл. Не знаю, где и когда именно. Тем не менее можете рассчитывать, что к своему дню рождения, четырнадцатого октября, я буду в Париже в особняке Аркашонов. Ожидается великолепное празднество, я уже составляю планы. Будет король, мадемуазель. Тогда мы и увидимся, а если Этьенн выполнит свой сыновний долг, то, думаю, сможем и объявить о счастливом событии!

Он повернулся и подал Элизе руку, и та сдержалась, чтобы не отшатнуться от его запаха.

– Не сомневаюсь, что всё будет как вы решили, мсье, – сказала она. – Но коли мы выходим в сад, я хотела бы, с вашего позволения, сменить тему и поговорить о лошадях.

– С превеликим удовольствием! Я их большой ценитель.

– Вижу, ибо свидетельства вашей к ним страсти окружают меня с самого приезда. Ещё тогда я заметила, что в вашей конюшне есть альбиносы.

– Ода!

– Увидев их, я подумала, что они популярны среди французской знати, и рассчитывала увидеть других таких у короля и благородных господ по соседству. Однако за всё время не встретила ни одного.

– Уж надеюсь! Вся их ценность в том, что они редки и потому заметны. Турецкая кровь.

– Можно ли спросить, у кого вы их купили? Некий французский заводчик вывозит их с Леванта?

– Да, мадемуазель, – отвечал герцог, – и он сейчас имеет честь держать вас под руку. Это я несколько лет назад вывез Пашу во Францию из Константинополя через Алжир путём невероятно сложного обмена.

– Пашу?

– Производителя, мадемуазель, жеребца-альбиноса, родоначальника всех остальных!

– Наверное, он был великолепен.

– Он и сейчас великолепен, мадемуазель, ибо жив до сих пор! – Неужели?

– Он стар, и его редко выводят из конюшни, но в тихие вечера вроде сегодняшнего вы можете видеть, как он разминает в загоне дряхлые косточки!

– И когда же вы привезли Пашу?

– Когда… Дайте-ка вспомнить… лет десять назад.

– Точно?

– О нет, что я говорю! Время летит так быстро! Этим летом будет одиннадцать.

– Спасибо, что удовлетворили моё любопытство и проводили меня в ваш чудесный сад, мсье, – сказала Элиза, наклоняясь к кусту, чтобы понюхать розу – и спрятать от герцога лицо. – А теперь я погуляю одна, чтобы проветрить голову. Возможно, дойду до загона и засвидетельствую своё почтение Паше.

Как многие другие люди, Элиза за всю жизнь никогда не оказывалась дальше, чем на вержение камня, от открытого огня. Всюду что-нибудь горело: печь, костёр, свеча, трубка с табаком или гашишем, кадило, фонарь, факел. То было ручное пламя. Все знают, что огонь может вырваться на свободу. Элиза видела следы пожаров в Константинополе, в Венгрии, где турецкое войско сжигало целые деревни, в Богемии, где на каждом шагу попадались старые крепости, спалённые во время Тридцатилетней войны. Однако ей не доводилось наблюдать, как безобидная искра превращается в бушующее пламя, пока два года назад патриотически настроенная толпа не спалила до основания дом господина Слёйса, уличённого в предательстве республики. Тогда сторонники Вильгельма Оранского кидали в окна факелы. Господин Слёйс и его домочадцы сбежали, не успев заколотить дом. Несколько минут ничего не происходило. Волнение толпы нарастало: свет факелов, медленно догоравших в тёмных брошенных комнатах, доводил её до неистовства. И вдруг в верхнем окне занялось жёлтое зарево – вспыхнула гардина. Вероятно, это спасло жизнь тем нападавшим, которые уже готовы были лезть в выбитые окна и крушить дом голыми руками. Пламя медленно разгоралось, охватывая одну комнату за другой. Зрелище было занятное, но не особо впечатляющее, толпа уже начала скучать. И вдруг, в какое-то мгновение, пламя переступило невидимый порог и просто взорвалось, охватив весь дом. Оно ревело, втягивая воздух, срывая с толпы парики и шляпы. Горящие головни летели, как метеоры. Вихри белого пламени сталкивались и поглощали друг друга. Земля гудела. Реки расплавленного свинца – ибо в доме хранился свинец – выплеснулись на улицу и растеклись между камнями мостовой светящейся сеткой, остывавшей от жёлтого к оранжевому и красному. В какой-то миг чудилось, будто еще минута – и пламя охватит весь Амстердам, а за ним всю Голландскую республику, однако его сдержали кирпичные противопожарные стены по обе стороны дома. Стеснённый ими пожар казался ещё страшнее, чем если бы вырвался на свободу, – вся ярость сосредоточилась между этими стенами вместо того, чтобы расплескаться и сойти на нет.

Слёзы – субстанция жидкая; педанты могут возразить, что они по своей природе противоположны огню и не имеют с этой стихией ничего общего. И всё же как Элиза никогда не оказывалась далеко от огня, так поблизости от неё кто-нибудь всегда проливал слёзы. Дети были повсюду, они постоянно плакали. Взрослые – реже, но с ними это тоже случалось, особенно с женщинами. В алжирских баньёлах, в гареме Топкапы, при дворах европейских владык Элиза проводила большую часть времени в обществе женщин разного возраста и положения, и редкий день проходил без того, что бы хоть у одной глаза не наполнились слезами от боли, гнева, радости или горя. Сама она частенько позволяла себе всплакнуть в одиночестве, особенно после рождения Жан-Жака. Однако те слёзы напоминали пламя свечи или кухонного очага – часть домашней жизни, управляемая, непримечательная.