Последняя любовь Екатерины Великой - Наталья Павлищева

Кару на голову аспида Перекусихина призывала уже не в первый раз, а все потому, что, как вернулись из поездки, глаза у государыни на мокром месте почти каждый день. И наблюдать, как горько плачет по вине своего фаворита разумная императрица, у Марии Саввишны не было никаких сил. Да и у Захара тоже. Фрейлина Анна Протасова ехидно подковыривала:

– А я говорила, что он не тот, кто нужен!

Екатерина махала на нее рукой:

– Перестань, Аннет, мальчику просто скучно. Не ныл же он в поездке.

В поездке Мамонов действительно не ныл и сцен не закатывал, просто потому, что не было возможности. Не станешь же капризничать у всех на виду. Но вернулись в Петербург, и стало как прежде. Придворные скучны и глупы, делать нечего, воли нет, скучно…

– Занимайся вместе со мной делами. Сиди на приемах, когда я с министрами беседы веду, слушай, учись.

– Зачем мне это?

Екатерина широко раскрывала глаза в изумлении:

– Да ты бы учился у Григория Александровича-то! Тот из простых вторым в государстве за мной стал! А в чем и первым. Вот поистине государственный муж! Все на лету схватит, обдумает и сделает иногда прежде, чем я приказать изволю.

Мамонов снова морщился:

– Не всем же, подобно Потемкину, государственными мужами быть.

– Чего тебе надобно?! – иногда, не вытерпев, восклицала императрица.

А он и сам не мог сказать. Воли, и все тут.

– Ну хорошо, а если воля будет, если не стану тебя допекать своими советами да заботами, что делать-то станешь?

Очень хотелось ответить: «Женюсь!» – но это слово само застревало в горле, понимал, что больше во дворец не войдет. Мамонов мямлил что-то досадливое и невнятное, у Екатерины не хватало духа дожать, чтоб сказал честно, и все завершалось примирением, после которого милый Сашенька получал очередной дорогой подарок, но в спальне не оставался, потому что какая ж после ссоры любовь. Императрице очень хотелось сказать, что самая горячая и бывает после ссоры, но он не рвался в постель, а ей гордость не позволяла просить.

С каждым днем становилось все хуже…

– Александр Матвеевич, а что же вы нас избегаете? Неужто и это вам государыня запретила? – голосок у Дарьи Щербатовой ангельский, а в глазах лукавство. Фрейлины захихикали.

Мамонов, и без того раздосадованный выговором императрицы за то, что не был на месте, когда понадобился (словно ему интересно слушать ее разговоры с Безбородко!), нахмурился. До чего дело дошло – совсем молоденькая, недавно взятая ко двору фрейлина, и та смеется! Он чувствовал себя при дворе отвратительно, словно овца в волчьей стае, казалось, из-под каждых бровей вот-вот блеснет волчий глаз или по команде псаря на него накинутся все. Конечно, пока он в фаворе, никто и слова сказать не посмеет, но постоянное ожидание унижало, страстно хотелось на волю, пусть даже в действующую армию!

Конечно, Мамонов, видевший солдат только издали или на плацу, где те двигались по команде, и о боевых действиях имеющий отдаленное представление, не больше, чем остальные придворные чины, лукавил, ни в какую армию не рвался. Как выяснилось, и из-под крыла императрицы тоже. Мечтал стать свободным, но так, чтобы все привилегии остались и возможности тоже. Как у Потемкина! Но Мамонов забывал, что князь хоть сибарит и гуляка, а все же великий труженик и свое вольное положение заслужил. Нет, Александр Матвеевич не гнался за большими деньгами и богатством, но уже к ним привык! И прекрасно отдавал себе отчет, что без этого источника дохода жизнь себе не представляет.

Однако водопад наград и званий сыпался из рук той, от которой страстно хотелось освободиться. Мамонов понимал, что долго не выдержит, а что делать, не знал. Сам он сознавал, что честнее бы от всего отказаться и все начать сначала, но сделать это был уже не в силах. Такая раздвоенность сильно портила его нрав, он стал раздражительным и даже резким. Ладно бы с Захаром или Перекусихиной, без которых ни один вечер не обходился, но ведь и со своей благодетельницей!

А тут еще эта шестнадцатилетняя свиристелка так и норовит поддеть и посмеяться! Конечно, молоденькая Даша куда приятней престарелой государыни, но сначала Александр даже думать о романе с ней не смел. Но постепенно лукавые глазки Дарьи Щербатовой заняли место в его сердце.

Однажды бойкая фрейлина воспользовалась тем, что, кроме них, в галерее никого не было, подошла ближе. Не бежать же от нее стремглав?

– Александр Матвеевич, о чем вы по вечерам беседуете с государыней, неужто о политике? – Вообще-то, вопрос на грани приличия. Спрашивать любовника императрицы, о чем он ведет речь в спальне, – это, пожалуй, чересчур. Но Щербатова не сводила лукавых глаз, и он поддался:

– Не только, государыня многому научить может.

И тут же понял, что сказал что-то не то, он имел в виду разносторонние знания, а Дарья тут же округлила глаза в шутливом ужасе.

– Ах! Вот бы мне пересказали хоть что-то! – добавила она уже заговорщическим шепотом.

– Да я не то, что вы имели в виду… – смутился Александр.

– Откуда вы знаете, что я имела в виду? Я вовсе ничего дурного… – И вдруг, быстро подвинувшись вплотную к Мамонову и обдав его не только запахом духов, но и ароматом молодого, сильного тела, зашептала: – А все же страсть как хочется знать, чем таким берет государыня, что при ней все время молоденькие да красивые? Какова она женщина?

И тут же отстранилась, скромно потупившись. Это была рискованная игра, скажи он хоть слово Екатерине, и Щербатовой несдобровать. При дворе еще не забыли, как государыня однажды приказала за вольности выпороть двух фрейлин, решивших, что им позволительно то, что и ей самой, и отправить опозоренных родителям. А Дарью и отправлять будет некуда, она родителям не нужна: отец давно выгнал за какую-то провинность ее мать из дома вместе с дочерью. Но Щербатова знала, к кому ластиться, этот не выдаст, этот не такой…

Они разговаривали в галерее, куда в любой миг мог кто-то выйти, это придавало ситуации пикантность и сильно оживляло вялотекущую жизнь. Но не ради риска был готов молчать Мамонов, а потому что для себя решил: вот еще одна, которой тесны рамки дворцовых правил!

Им не удалось договорить, в дальнем конце послышались шаги, и фрейлина исчезла, словно бабочка с цветка, остались только легкий запах духов и светлый волосок на рукаве. Бережно сняв волосок с сукна, Александр долго смотрел на него. Юность и живость шаловливой Дарьи Щербатовой столь резко контрастировали с возрастом и величавой медлительностью его благодетельницы, что захотелось либо волком завыть, либо начать крушить все вокруг от отчаяния.

Мамонов поспешил к себе, бросился, не раздеваясь, на кровать и на вызов государыни сказался больным. Та немедля прислала Роджерсона.

Но Александр Матвеевич к этому был готов, он пожаловался на невыносимую головную боль и легкую тошноту. Лекарь внимательно осмотрел больного, усмехнулся:

– Будь вы девицей с такими жалобами, я сказал бы, что это признаки присутствия плода во чреве. А у вас, голубчик, ничего нет, вы здоровы, но коли желаете вдоволь поваляться и поспать, то скажу государыне, что это меланхолия.

Мамонов смутился, однако Роджерсон, протирая свой монокль, все так же понимающе усмехнулся:

– До вас был в фаворитах Ланской, слыхали ведь? Не послушал, погиб голубчик, перетрудился…

Упоминание погибшего предшественника добавило той самой меланхолии бедному Александру, на его глазах едва не выступили слезы. Роджерсон что-то себе подумал и похлопал по руке:

– Скажу государыне, чтоб берегла вас.

Но опытный лекарь пользовал только тела, он не лечил души и плохо в загадочных русских душах разбирался. Ему и в голову не могло прийти, что причина недомогания молодого, сильного Мамонова не только и не столько в телесной усталости от постоянных ночных трудов, сколько от душевного томления. Теперь к неудовлетворенности Александра придворным обществом вообще добавилась неудовлетворенность от невозможности ухаживать за кем хочется и отвечать на такие вот заигрывания со стороны хорошеньких фрейлин.

– В клетке, истинно в клетке живу! – скрипел зубами Мамонов.

Казалось, чего проще – попросить государыню, чтоб из этой клетки выпустила, и летать себе вдоволь. Но Александр Матвеевич желал другого – чтоб дверца клетки была открыта: когда захотел, вылетел и при нужде вернулся обратно. При этом он даже не задумывался, к чему это Екатерине оплачивать безумные траты, осыпать любовника золотом и бриллиантами, только чтобы тот изредка посещал ее спальню, причем не по ее, а по своему желанию?

Мамонов не был столь глуп, чтобы не понимать невозможность такого развития событий, стоит только выпорхнуть из клетки, обратно не вернешься. Потемкин наготове парочку красавцев всегда держит. Научен князь уже печальным опытом.

Неизвестно, чем бы закончились метания бедолаги, не прояви девица Щербатова завидной настойчивости.