Три времени Сета - Дункан Мак-Грегор

Глава первая

На седьмой день Конан окончательно пришел в себя. Старуха, чьи проворные ловкие руки так легко касались его ран, наконец получила передышку. Кажется, все время его болезни она не смыкала глаз, так что теперь была только на шаг дальше своего подопечного от границы Серых Равнин. Но не просто усталость давила на узкие хрупкие плечи Низы — годы ее земного существования давно уже вышли, о чем она, не зная толком, сколько их там натекло, догадывалась по истлевшим почти волосам, отвратительному наросту меж лопаток, дрожи в коленях; также и все вокруг нее говорило о скором конце колдуньи: так, тонкие веточки, вкопанные ею в землю еще в пору юности, превратились в могучие стволы высотою с половину средней горы, а дряхлый седой Зиго был — она это точно знала — шестнадцатым вскормленным, взращенным и по истечении срока жизни похороненным ею псом. Когда перед седьмым рассветом глубокий выдох киммерийца унес с собой его жуткий то ли сон, то ли бред, старая Низа еще клевала носом у очага, но, не услышав, а почувствовав пробуждение Конана, и она подняла веки — тяжелые, морщинистые, красные от недосыпания, вытянула коричневую черепашью шею, вглядываясь в его лицо, потом улыбнулась и поднялась.

Конан оказался первым за последние без малого тридцать лет человеком, который забрел во владения старухи. Обыкновенно все прочие обходили это место стороной.

Здешние крестьяне — потому что знали про белых тигров и обитающую тут колдунью с более чем худой репутацией, другие — потому что как раз перед границей Зингары и Аргоса прямая до того дорога разделялась надвое, и правая вела к Мессантии, а левая — в обход Рабирийских гор к Аквилонии. Напролом через горы к необитаемым почти берегам Хорота не желал идти никто, оттого-то старая Низа и пребывала в лесу, окруженном густым кустарником, совершенно одна, если, конечно, не считать множества птиц и зверей, расплодившихся в отсутствие охотников до количества населения большого города. С ними колдунья соседствовала в мире и согласии, даже предпочитая их людям: сколько она могла помнить, те всегда отличались либо хитростью и злонравием, либо, что еще хуже, лицемерием и корыстолюбием. И все же такое нелестное мнение о свойствах человеческого характера не помешало старухе, волею случая наткнувшись в кустарнике на истерзанное тело человека, перекатить его на холстину и отволочь в хижину с тем, чтобы выходить и потом проводить в дальнейший путь.

Раны северянина оказались ужасны — длинный коготь зверя пропорол его грудь так глубоко, что едва не задел сердце, и в первую же ночь Низа дважды сопровождала его уход на Серые Равнины заунывным пением, но затем чуткие пальцы ее улавливали слабые толчки под кровавым месивом; колдунья с облегчением возносила молитву благому Митре и вновь принималась варить свой целебный состав, надеясь-таки вырвать человека из черных рук смерти.

В бреду и он называл имя солнечного бога, то предлагая тому услуги в качестве бойца, то вообще отказываясь от всякого с ним общения. Низа не старалась вникать в суть — в общем, бормотание киммерийца было для нее сродни шуму дождя или свисту ветра, — но спустя три-четыре дня и старухе стало понятно, что этого могучего мужа волнуют поистине мировые вопросы. Он горячо спорил с каким-то Лайтлбро о Равновесии и Постижении Высшего, глумясь над его принципами милосердия и, само собой разумеется, отрицая их напрочь; он обращался к некоему Крому, обещая прославить почему-то не его, а свое имя — тут Низа узнала, что северянина зовут Конан, и родом он из далекой страны Киммерии; он предлагал Нергалу сожрать собственный хвост и подавиться — более любопытный непременно сложил бы вместе все обрывки бреда и к моменту пробуждения варвара составил о нем определенное мнение. Колдунья была слишком далека от людских забот. Выхаживая раненого, она думала о том лишь, чтоб он остался жить, прочее же сопутствующее ее волновало мало, хотя душа приняла его сразу.

Старухе отчего-то казалось, что северянин похож на нее, и дело тут было не в облике. Конечно, его огромный рост — лежа на полу, он занимал добрую половину ее хижины, — широкие мощные плечи, покрытые бронзовым загаром, суровое скуластое лицо в шрамах, черная густая грива спутанных волос и синие глаза в пушистых ресницах ничуть не напоминали хрупкую, некогда светловолосую и белокожую Низу. Зато его внутренняя сила без сомнения была сродни ее собственной. Она чуяла ее, как волк чует собрата или врага. То, что обычный человек не заметил бы вовсе, колдунья вдыхала с запахом звериной шкуры, укрывавшей ноги раненого: токи внутренней силы, к тихой радости старухи, гармонично сочетавшейся с силой простой, внешней. Опять же его схватка с двумя снежными тиграми, коих Низа презирала за чисто человеческую подлость, ясно доказывала сии наблюдения.

Теперь, когда Конан отошел наконец от маячившей впереди границы Серых Равнин, она могла вздохнуть спокойно. То Равновесие, о котором варвар спорил с Лайтлбро, соблюдено: он — молодой и сильный — уходит в жизнь, она — дряхлая и немощная — в обратную сторону. Вознося благодарение светлому Митре, что позволил ей перед этим спасти человека, таким образом счастливо завершая ее земное существование, она невольно уносилась мыслями в прошлое — далекое или близкое, трудно было разобрать, потому что и тогда и сейчас годы ее текли одинаково плавно, размеренно, словно один день растянулся на весь ее век. Но если другой взроптал бы на богов за это, старая Низа их искренно благословляла. Пусть не испытано любви и страсти — не всякого душа к тому стремится, — зато не случалось ей предавать и лукавить, обманывать и льстить; пусть никто не помянет ее добром, зато и все дурное, что говорят о ней люди — ложь, а ложь есть — хвала Митре — всего лишь фантом; пусть нечего вспомнить, зато и не о чем забывать. И все же были в ее жизни прекрасные мгновения, когда душа возносилась в небеса так стремительно, что захватывало дух — в них-то и возвращалась Низа сейчас, охваченная сладкой мирной полудремой. Что ж, если дорога подошла к концу, почему бы не подвести итог… Но тут северянин, глубоко вздохнув, прервал плавный ход ее дум.

* * *

С трудом поднявшись с теплого места у очага, старуха пошаркала своими огромными деревянными башмаками об пол, умащивая в них костлявые ноги со сбитыми в ссадины пальцами, и направилась к киммерийцу.

— Низа… — просипел он, мутными еще глазами следя за ее приближением. — Дай воды…

Вместо воды она влила ему в рот немного темного пива, сваренного ею самой. Горький целебный настой, коим оно было разбавлено, почти не ощущался, зато горячил кровь не хуже акуры — крепчайшего вендийского вина, заодно питая и прочищая ее. Конан с наслаждением проглотил две полных глубоких ложки ароматного напитка, затем обратил несколько затуманенный взор на старуху.