Пуанты для дождя - Марина Порошина

надо было. И еще знаешь что? Если ты ко мне заглянешь, я тебе сыграю.

Вдохновленный странной идеей, он вскочил, принес компьютер и поставил его на фортепиано. Нашел в интернете «Рахманинов. Самый знаменитый концерт». Положил руки на клавиши — так, как учила Лариса Борисовна, чтоб и мячик, и дышали. И включил динамик на максимум. Минута, друга, третья… Аккорды нарастали, обрушивались почти нестерпимой мощью, но он не убавлял звук, упиваясь своим странным, болезненным триумфом. Защемило сердце, но это не напугало, только добавило ему азарта.

— Я вот так сыграю… У меня времени много… А ты будешь слушать, ты же так любишь Рахманинова. А я его ненавижу! И тебя ненавижу, и эту проклятую музыку ненавижу, вечно ты и вечно музыка, и будьте вы обе прокляты!

Он очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Придя в себя, увидел перепуганные глаза Надежды Петровны.

— Женя, что с тобой?! Выключи, ради бога! Сейчас соседи прибегут, нельзя же так громко! Я еще за дверью услышала, такой грохот! И что ты кричал? Ты свихнешься совсем с этой вашей музыкой проклятой!

Моцарт сник, будто из него выпустили воздух. Но и боль отпустила разом, будто сжимавший сердце кулак превратился в ладонь, и на этой ладони лежало сердце, дышало, медленно возвращаясь к обычному ритму.

— Нет, Надюша, не свихнусь, не волнуйся, — он похлопал Надежду по руке, все еще лежавшей на его плече. И видя, что тревога из ее глаз не исчезает, неловко соврал, — я динамик проверял у компьютера. И микрофон. Как видишь, все работает отлично, а то барахлили. Ты что пришла?

— Так уже обед пора готовить, а мы еще на рынок с тобой договаривались идти. Осень, там овощи свежие, не то, что в магазинах, а мы с тобой все дрянь эту берем, будто до рынка дойти нельзя…

Слушая ее причитания, Моцарт окончательно пришел в себя. Перехватил ее руку и неожиданно поцеловал.

— Ты что? — смутилась Надежда, да так, что аж слезы на глазах выступили.

— Спасибо тебе. Ты всегда так вовремя приходишь. Что бы я без тебя делал, — сказал Моцарт.

И он был совершенно искренен.

Анне снился сон. Длинный, бесконечный. Она просыпалась и пыталась открыть глаза, но было совершенно темно, непонятно, день или ночь на дворе. Она хотела и никак не могла проснуться, потому что ей отчего-то надо было досмотреть этот сон до конца. Она шла бесконечными лабиринтами странного незнакомого дома. В доме были люди, они говорили с ней, но она не понимала ни слова, потому что их язык был тоже странный, совсем непонятный. Она им отвечала, ее не понимали, брали за руку, куда-то вели, чего-то от нее хотели, она вырывалась, и снова бродила по комнатам. Сил уже не было, ноги подкашивались, она прислонялась к дверным косякам и сползала вниз, а потом снова вставала и шла неизвестно куда, почти теряя сознание.

А потом она услышала музыку. Она ее когда-то знала, но не могла вспомнить, что это за музыка. Музыка звучала едва слышно, издалека. Собрав остаток сил, Анна встала и пошла, опираясь на стены. Где-то играл оркестр, но солировало фортепиано. Нарастали аккорды в верхнем и среднем регистрах, им отвечал утробный звук фа контроктавы. Да-да, сейчас музыка будет расти, как грозовая туча, становиться мощнее… а потом будет покой. Идеальное растворение в музыке и покой.

Но до этого еще надо было дойти, доползти, дотерпеть. Только бы хватило сил — и будет покой, и счастье, и отдых. Будет свет, и будут родные люди, и будут понятны их слова и взгляды. Только дойти. И она бесконечно шла, почти ползла, теряя остаток сил. И вот наконец высокая белая дверь, за которой та самая музыка. Анна замерла от страшной догадки: там, за дверью, никого нет, там пустота, потому что такую музыку не могут играть обычные люди, она появляется откуда-то независимо от их воли, и люди не могут так божественно и страшно играть. И все же она должна открыть эту дверь — и будь что будет. Последним усилием она толкнула створки и успела увидеть огромный пустой зал с белыми, теряющимися вдали стенами и потолком, и человека, сидящего за белым роялем. Он был один. И это был ее Моцарт.

Люди за спиной что-то говорили встревоженными голосами, она их по-прежнему не понимала, но теперь это стало совершенно неважным. Она не удивилась, что Моцарт играет, и что он играет эту невозможную гигантскую, сокрушительную музыку один. Это же Моцарт, ее Моцарт, ради нее он может все. И наступил тот самый момент, которого она так ждала — музыка стала другой, музыка обняла ее, подхватила и понесла куда-то, и это было так прекрасно, что Анна наконец потеряла сознание. Последнее, что она вспомнила, были слова, совершенно неподходящие — Adagio sostenuto. Ну конечно — медленно, спокойно, не спеша. Все правильно. Больше спешить некуда. Она пришла, и Моцарт тоже здесь. Значит, все будет хорошо.

…Вечером Моцарт, глядя жене в глаза, попросил прощения за свою несдержанность. Но Анна не ответила. Как выяснилось позднее, она вообще перестала ему отвечать. Ну что ж, так тому и быть — решил Моцарт. — Помолчим. Навязываться не буду.

И жизнь пошла своим чередом. Гаммы и простенькие мелодии, которые день за днем упорно и вдохновенно осваивал Евгений Германович, словно капли, подтачивали громадную серую стену, отгородившую его от жизни после ухода жены. Он вновь начал слышать звуки и видеть краски, замечать желтые листья и тяжелые темно-синие тучи за окном, стал спать по ночам и просыпаться без чувства отвращения к новому дню. Надежда Петровна как-то незаметно заполнила его досуг хлопотами по хозяйству, совместными обедами и вечерними чаепитиями, научила его раскладывать пасьянс, правильно держать моток шерсти для перемотки в клубок, аккуратно резать капусту для квашения и яблоки для сушки и не хвататься немедленно за телевизионный пульт, как ковбой за пистолет, если на экране шел сериал (последнее давалось Моцарту особенно тяжело, но ради Надежды он старался).

С началом учебного года возобновила работу секция скалолазания в техникуме и теперь вокруг него шумели, смеялись, ссорились и мирились, болтали чепуху и рассуждали о важных вещах мальчики и девочки, казавшиеся ему совершенным детьми, а себе вполне взрослыми людьми. Он их учил не только навыкам подъема по отвесным стенам — учил не жалеть себя, верить в мечту и работать, работать, работать, и тогда вершины не смогут не покориться. И сам учился у них тому, что знает только молодость.