Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы - Валентина Антипина

Согласно Постановлению СНК СССР от 13 мая 1939 года Правление Литфонда приняло решение осуществлять строительство индивидуальных дач для писателей посредством выдачи им долгосрочных (до восьми лет) беспроцентных ссуд в сумме до 20 тысяч рублей. Строительное управление Литфонда обязывалось, в порядке договорных соглашений с литераторами, построить дачи в соответствии с индивидуальными пожеланиями[377]. Уже 22 июня была утверждена выдача долгосрочных ссуд на строительство двадцати одному писателю, среди которых были Н. Асеев, Вс. Вишневский, В. Герасимова, В. Катаев, С. Маршак К. Паустовский[378].

Репрессии 1937–1938 годов отразились и на обитателях Переделкина. Были арестованы Б. Пильняк И. Бабель, Б. Ясенский, А. Веселый, А. Малышкин, В. Зазубрин, В. Правдухин. После этих арестов правлением кооператива «Писатель» принимались решения о выселении из дач членов их семей, что подтверждалось постановлениями ССП. Так было, например, с дачами Зазубрина, Беспалова и Бруно Ясенского[379]. Но были случаи и другого свойства. В 1938 году после очередного ареста органы НКВД изъяли освободившуюся, но принадлежащую Литфонду дачу № 23 и передали ее Наркомату оборонной промышленности. В течение года Правление Литфонда неоднократно обращалось в Управление делами СНК СССР с просьбой восстановить нарушенное законное право на владение дачей. Но никакого ответа на свои запросы Литфонд не получил[380].

Дачи освобождались, и находилось немало охотников поселиться в них. Об одном таком случае поведала Т. Сартакова: «Дача Бориса Пильняка, превращенная им в цветущий изысканный сад, после его ареста была заселена двумя находчивыми заместителями наркома авиационной промышленности. Связываться с ними боялись, и все помалкивали. Павел Нилин со своим другом журналистом Сергеем Диковским пошли на отчаянный по тем временам шаг — зимой, когда дача была пуста, они просто-напросто вселились в нее. Замы подали на захватчиков в суд, но так как сами были по сути такими же захватчиками и, в отличие от Павла Нилина, не имели абсолютно никаких прав на писательскую дачу, то дело они с треском проиграли. Павел Нилин на всю жизнь остался на пильняковской даче, Сергей Диковский вскоре погиб на финской войне, а его вдова долго делила второй этаж с семьей Аркадия Первенцева»[381].

Летом 1939 года был арестован И. Бабель, а его дача перешла к Вс. Вишневскому, который прожил в ней до конца своей жизни. После него владельцем дачи стал В. Катаев.

В 1940 году бывшая дача Б. Пильняка вновь стала объектом захвата. Она находилась в распоряжении вдовы С. Диковского, когда в нее вселился А Первенцев. С его стороны это был, скорее, жест отчаяния, так как он и его семья из пяти человек не имели никакой жилплощади. В обход хозяйки дачи писатель испросил разрешение на заселение у А. Фадеева. В. Диковская написала несколько гневных писем в Союз писателей и обратилась в суд, который вынес решение о выселении захватчика. Казалось бы — банальная и вполне предсказуемая ситуация. Но вот реакцию писателей вряд ли кто смог бы предсказать: группа писателей (Ф. Панферов, Н. Вирта, П. Нилин, В. Лебедев-Кумач, А. Караваева, А. Серафимович, Н. Погодин) обратилась в писательскую организацию с письмом в защиту А. Первенцева[382]. В нем говорилось о том, что писатель был больным человеком и ему с семьей негде было жить, в то же время как Диковская имела комнату в Москве. К тому же «ей — одинокой ныне женщине вряд ли необходима вся площадь второго этажа этой дачи», поэтому она могла бы «дружески сожительствовать» с А. Первенцевым и его семьей. Заключили они свое письмо пламенным призывом к руководству Союза писателей: «Мы просим, чтобы Президиум ССП с такой же энергией, какую он проявил в защите якобы попранных прав т. В. Диковской, стал бы на защиту писателя-орденоносца т. Аркадия Первенцева и его семьи…» Сплотив ряды в порыве солидарности, про закон писатели забыли.

В декабре того же года Президиум ССП вынес постановление, согласно которому писателям-депутатам Моссовета Ф. Гладкову, П. Никулину и С. Михалкову поручалось добиться в соответствующих советских органах положительного решения вопроса о предоставлении А Первенцеву жилья в Москве. О даче речь не шла[383].

Дачное имущество нуждалось в защите, но охране Городка и коменданту писатели не доверяли — нанимали для своих дач частных сторожей. Часто сторожа выполняли обязанности дворников и садовников. Так, в мае 1940 года Вс. Вишневский заключил трудовое соглашение с И. Грибковым. В нем определялся круг обязанностей «сторожа-дворника»: содержать территорию дачи в чистоте и порядке, разметать дорожки, ежедневно подметать наружные лестницы, поливать цветы и грядки с овощами, ухаживать за огородом и полоть грядки, следить за сохранностью дачи и находящегося в ней имущества и инвентаря. В случае расторжения трудовых отношений сторож должен был в течение десяти дней покинуть дачу. Со своей стороны Вишневский обязывался выплачивать сторожу заработную плату два раза в месяц. Ее размер с мая по сентябрь составлял 200 рублей, а с октября по апрель — 150 рублей. Кроме этого, писатель обязывался обеспечить сторожу определенные условия жизни на время работы: жилплощадь с отоплением, освещением и прочими коммунальными услугами[384]. Как видим, были писатели, которые могли себе позволить роскошь содержать наемных работников.

Дачный писательский городок создавал новые возможности для расширения сферы общения литераторов. Власть это смущало. 28 февраля 1938 года была составлена докладная записка заведующего отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) А. Никитина секретарям ЦК ВКП(б) «О положении в Союзе советских писателей», в которой, в частности, говорилось: «Сейчас, например, в Переделкино, в писательском доме отдыха, существует как бы второй „параллельный“ литературный центр, притягательной силой которого является К. Федин. Здесь кроется опасность политического обволакивания определенной части писателей чуждыми нам настроениями»[385].

Как вспоминала Т. Иванова, «на первых порах переделкинской жизни постоянно устраивались читки новых произведений, только что вышедших из-под пера…

Те из переделкинцев, которых не приглашали на эти (очень многолюдные) чтения, то ли чувствуя обиду, то ли из каких других, свойственных их натуре черт характера, узнав о таких чтениях, сообщили в секретариат СП СССР, что-де в Переделкине организуется некий „филиал“ Союза писателей.

Ничего подобного, разумеется, и в помине не было, однако такие читки прекратились.

Но близкие друзья никогда не переставали читать друг другу»[386].

«Общественниц» осмеивали

Поэт и муж — ведь это два змия…[387]

С. Алымов

В 1940 году Союз писателей попытался провести дискуссию о моральном облике писателя. Но после доклада, который сделал А. Фадеев, аудитория беседы на предложенную тему не поддержала: выступавшие касались каких-то частых вопросов или конкретных собственных проблем. По всему было видно, что тема им не понравилась. Так и не удалось определить те моральные качества, которыми должен обладать настоящий советский писатель. «Итоги» дискуссии подвел Л. Соболев: «Я не беру на себя смелость сказать, каким он [писатель] должен быть, ибо мы должны сказать это вместе. Этот образ должен быть сплетен как какой-то памятник из всех наших высказываний, но он почему-то не лепится, а почему — не знаю»[388].

Формирование обывательских представлений о моральных качествах советского писателя происходило прежде всего под воздействием официальных категорических императивов, которые отличались своей привлекательностью: писатель считался носителем самых лучших человеческих качеств, с него простой смертный мог «делать жизнь». Но, с другой стороны, существовавшие в писательской среде завышенные самооценки, сознание своего особого положения в обществе способствовали живучести известного стереотипа, укоренившегося в период Серебряного века и годы нэпа: гению можно все. А необходимый атрибут богемности — разгульный образ жизни, попойки, многочисленные связи с женщинами.

Все это отражалось и в семейной жизни писателей. Представления о сексуальном поведении большинства литераторов тридцатых годов формировались еще в период нэпа, когда господствовал плюрализм с двумя полярными точками зрения. Одни считали, что секс для строителя нового общества является только средством деторождения, другие были привержены известной «теории стакана воды», согласно которой для сексуальных отношений не может быть нравственных или иных препятствий. Вот что, например, вспоминала близкая подруга М. Зощенко о его взглядах на отношения мужчины и женщины: «Как на духу, он сообщал мне о своих увлечениях, признавал, что вступает в эти связи по прихоти, а не по любви, вспоминал нашу первую встречу, свою влюбленность, корил меня за холодность…