Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Часть моих книг. Всего будет томов четыреста. Хочу оставить их у Даниельса.

— Что это значит? Почему оставить?

— Где Роланд? Пойдемте в кабинет, там я расскажу все по порядку…

Узнав, что Даниельс задремал от усталости в кресле, Маркс решительно возразил Амалии, желавшей разбудить мужа:

— Ни в коем случае. Пусть спит. Нам он не помешает, а мы ему тоже.

В кабинете друзья сели на большой кожаный диван подальше от спящего Даниельса.

— Ну, как ты съездил? — нетерпеливым полушепотом спросил Энгельс.

— Съездил я неважно, точнее, просто скверно, — махнул рукой Маркс. — Осенью из поездки в Берлин и Вену, ты помнишь, я привез две тысячи талеров. И каких! Данных друзьями безвозмездно. А сейчас… В Хамме триста талеров пожаловали мне Хенце, в Гамбурге на пятьсот талеров расщедрился Фриш. Оба члена Союза коммунистов, но ни тот, ни другой не пренебрегли, канальи, письменным поручительством.

— И это все?

— Еще я пытался подъехать к Ремпелю. Ведь, кажется, не прошло и трех лет, как он носился с планом основания коммунистического издательства, с намерением опубликовать наши сочинения. А сегодня Рудольф Ремпель — человек с плотно застегнутыми карманами… Но все это, дорогой Фридрих, теперь уже не имеет большого значения.

— Как не имеет? — удивился Энгельс. — А на что мы будет издавать газету?

— Мы не будем больше издавать газету, — мрачно проговорил Маркс.

— В чем дело? — Энгельс невольно подался вперед.

— Дело, во-первых, в том, что, как и следовало ожидать, сегодня в редакцию и на твою квартиру являлись жандармы с приказом о твоем аресте за участие в эльберфельдских событиях. Дело, во-вторых, в том… — Маркс достал из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и протянул ее другу. — Это мне вручили вчера вечером.

Энгельс взял листок, развернул и прочитал:

«Королевскому полицей-директору г-ну Гейгеру, здесь.

В своих последних номерах «Новая Рейнская газета» выступает все более решительно, возбуждая презрение к существующему правительству, призывая к насильственному перевороту и установлению социальной республики. Поэтому ее главный редактор доктор Карл Маркс должен быть лишен права гостеприимства, столь оскорбительно им нарушенного, а так как им не получено разрешение на дальнейшее пребывание в землях прусского государства, ему должно быть предписано покинуть таковое в течение 24 часов. В случае, если он добровольно не подчинится предъявленному ему требованию, он подлежит принудительному препровождению за границу.

Кёльн, 11 мая 1849 г.

Королевское окружное управление Мёллер»

— Наглецы! — сквозь зубы прошептал Энгельс. — Они все-таки смеют подходить к тебе как к иностранцу!

— И не только ко мне, — горько усмехнулся Маркс. — Веерту и Дронке тоже предписано покинуть Пруссию, как лицам, не имеющим прусского подданства. Ну а если до-давить, что против Фердинанда Вольфа и против Лупуса возбуждаются судебные дела, а взятый под стражу Корф все еще в тюрьме и его отказываются выпустить под залог, то станет совершенно ясно — газете пришел конец.

— А чем ты объясняешь, что решение, принятое одиннадцатого, они довели до твоего сведения только шестнадцатого?

— Очевидно, объяснение тут может быть только одно, — развел руками Маркс. — Они отважились на это лишь после того, как подавили восстание в Эльберфельде, окружили мятежный Изерлон и наводнили войсками всю Рейнскую провинцию. Теперь наша очередь… Если бы не твое участие в эльберфельдском восстании, которое ты, несомненно, сумел поддержать и продлить на несколько дней, то, конечно, это распоряжение, — Маркс тряхнул правительственной бумагой, — я получил бы гораздо раньше.

— Да, дело обстоит, видимо, именно так, — согласился Энгельс. — Но какая подлость! Формально они не закрывают газету: пусть, мол, выходит, если может, когда у неё не останется ни одного редактора…

— Но мы не сдадим позиции так просто, — сказал Маркс. — Я к тебе прямо с заседания редакционного комитета. Мы решили дать последний бой — выпустить специальный и особенный прощальный номер.

— Это должна быть бомба! — загорелся Энгельс.

— Уже распределили, кто что сделает. Я напишу передовицу, где расскажу о политической расправе с газетой и кратко обрисую общее положение в Германий и Европе. Фрейлиграт взялся сочинить прощальные стихи. Если они получатся удачными, то ими и откроем номер. Веерт напишет фельетон позабористей и статью об английских делах, Лупус — острое политическое обозрение… Что напишешь ты?

Энгельс задумался.

— Видишь ли, — сказал он через несколько мгновений, — участие в эльберфёльдском восстании растревожило меня, разбудило тоску по настоящему большому революционному делу, по такому, как в Венгрии, например…

— Вот и отведи душу пока хотя бы на бумаге, — перебил Маркс, — напиши обзор событий венгерской революции. А кроме того — небольшое прощальное слово к рабочим Кёльна. Опираясь на опыт Эльберфельда, предостереги их от преждевременного выступления. Сейчас оно бессмысленно.

— Бессмысленно? — раздался голос Даниельса. — Что бессмысленно? Это слово сегодня преследует меня весь день.

— Ах, проснулся! — наконец-то в полный голос воскликнул Энгельс, вставая. — Более чем бессмысленно спать, когда у тебя в доме гости.

— Да, да, извините. — Даниельс тоже встал, пожал руку Марксу и сел на место Энгельса.

А тот, сделав несколько шагов по кабинету и снова подойдя к дивану, с улыбкой проговорил:

— И уж совсем нелепо, дорогой мой, скрывать от нас, что твоя жена ждет ребенка.

— Как? Это правда? — радостно изумился Маркс.

Даниельс виновато молчал.

— Это же здорово! — воскликнул Маркс. — Поверь мне, отцу троих детей.

— Да я и рад, — смущенно улыбнулся Даниельс. — Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.

— Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, — вставил Энгельс.

— Я тоже так считаю, — поддержал Маркс.

Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:

— Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом… Хочу вас попросить прочитать.

— С удовольствием, — тотчас отозвался Маркс. — Только попозже.

— Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу… Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов…

— А поскольку революция, — нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, — не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?

— Так, — подтвердил Даниельс. — И это меня страшит.

Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:

— Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.

Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.

— Если бы я знал, что Амалия беременна, — сказал он? — я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.

— Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, — Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, — если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?

— Нет, не посчитал бы, — спокойно и серьезно ответил Энгельс. — Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.

— Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, — примирительно сказал Маркс. — Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.

Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы «Новой Рейнской» в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:

— Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово «бессмыслица». Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его…