Выживший - Джеймс Фелан

— Я буду колу, — сказал я, чтобы отвлечь его. — Что ты пьешь?

— Ничего особенного, это далеко не мой любимый напиток. Обычно я заказываю «Взрыв на Багамах»: янтарный ром, кокосовый ликер, абрикосовый бренди, апельсиновый и ананасовый сок. Лучше всего его готовят в одном плавучем ресторанчике.

— Почему именно этот коктейль?

Калеб улыбнулся.

— Дань воспоминаниям.

Головная боль никак не унималась, сердце колотилось, за одно мгновение я покрылся липким потом, но гораздо больше меня смущало другое: я не знал, как дальше общаться с Калебом, перестал понимать его. То ли он всегда был таким несерьезным, то ли что–то еще? Может, я просто видел в нем лишь то, что хотел: эдакого Питера Пена, вечного ребенка и весельчака, а на самом деле он был совсем другим? Сегодня он открылся мне с другой стороны. Нет, он конечно пытался казаться рубахой–парнем, но прежним уже не был.

— Что за воспоминания?

Калеб заговорил, уставившись в пустой роскошный вестибюль:

— На летних каникулах перед выпускным классом мы с друзьями ездили в Массачусетс, на Кейп Код, и обнаружили один барчик. Мы были там по–настоящему счастливы. — Его губы тронула чуть заметная улыбка, настолько искренняя и заразительная, что и мне передались тепло и радость того лета, о котором рассказывал Калеб. — Этот бар притаился в таком захолустье, что страшно сказать: кругом дюны, почти никакой цивилизации, а внутри все кипит, играет живая музыка, с моря дует знойный ветер. Мы провели там с ребятами целый день.

Я вспомнил своих одноклассников.

— А друг, с которым ты снимал квартиру, тоже ездил с вами?

Было видно, что Калебу больно вспоминать об этом. Может, у него не хватило мужества зайти в квартиру и посмотреть, вернее, осознать, что произошло, и получить ответы на терзающие вопросы. Вдруг его друг мертв? Вдруг он стал охотником и живет теперь так, если слово «живет» здесь вообще уместно, как сам Калеб, жить бы не смог?

Калеб кивнул.

— Ему там нравилось. Он у них работал одно лето. И вышибалы там нормальные: не стали придираться к нашему возрасту. Там всегда весело и можно по–настоящему расслабиться. Мы каждый вечер любовались закатом, жгли на пляже костер. Знаешь, какая красота!

— А девушка была?

— Да, была и девушка. Моя первая любовь, первая… сам понимаешь. Она была такая красивая.

— Как ее звали?

Калеб только покачал головой: не хотел то ли еще больше погружаться в воспоминания, то ли делиться ими со мной. Я не обиделся: я пока тоже не готов рассказать ему об Анне. А может, и никогда не буду готов: он не тот человек. И у меня тоже есть собственное пространство, закрытое для чужих.

— Калеб, зачем мы сюда пришли? — спросил я, обводя взглядом отель. Зачем сюда пришел я?

— Я соскучился по этому месту. Я здесь часто бывал. У моего друга в этом баре работала девушка, поэтому нас пускали. Здесь было так классно. Постоянно случалось что–нибудь неожиданное. Ведь затем люди и выходят из дому, правда? Надеются: а вдруг? Вдруг кого–то встретишь, с кем–нибудь познакомишься именно сегодня. Мне тяжело без этого. Все, хватит имен и воспоминаний. От этого только хуже становится.

30

Мемориальный комплекс 11 сентября ни капли не пострадал. Будто не было атак, не было изуродованного Нью–Йорка. Чистый, сияющий, как из другого мира. Мы смотрели из окна на самом верхнем этаже. Плотная пелена туч в одном месте разорвалась, и сквозь нее пробивались яркие солнечные лучи: будет красивый закат, но до него еще часа два. Мы с Калебом посмотрели друг на друга — у обоих в глазах стояли слезы.

— Когда я услышал одиннадцатого сентября, что произошло, я просто сидел перед телевизором и все — ничего не мог. Первые несколько дней у меня был шок, в голове не укладывалось. — Калеб осветил фонариком фотографию Всемирного торгового центра, сделанную за мгновение до падения первой башни. — Один миг — и мир стал другим.

Повсюду висели фотографии тех дней: люди, спасающие людей, сцены боли и самопожертвования, и увеличенный до огромных размеров заголовок из французской газеты: «Мы все американцы». Люди во всем мире испытали тогда примерно то же самое. Я не мог понять, злится Калеб или расстроен, или все сразу и что–то еще.

— Все мужчины по отцовской линии в нашей семье служили в израильской армии. Все, кроме меня, — сказал он. Я немного повернул голову: Калеб сидел на полу. — А я никогда не хотел служить.

Я молча кивнул. Мы смотрели на фотографию пожарных.

— Что мы сделали? Чем отплатили? Ничем. Нам просто повезло выжить.

— Думаешь, нам повезло? — спросил я и тут же пожалел, но Калеб посмотрел на меня так, что стало ясно: он понял.

— Я знаю, что ты чувствуешь. — Он бросил взгляд на панораму города и тихо заговорил, сжимая и разжимая ободранные, опухшие кулаки, будто только после боксерского поединка: — А мне плохо. Или нет: я зол, я очень зол — так точнее.

Я понимал, что волновало Калеба. Та же болезнь — если это состояние можно назвать болезнью — мучила и меня.

— Мне показалось, когда мы встретились, да и до этого момента казалось, что ты не злишься, — сказал я.

— Да, только что ты обо мне знаешь?

Луч фонарика выхватил одно из многих фото: на вершине Северной башни человечек размахивает белым полотенцем, чтобы его заметили. Вот он был — и вот его уже нет. Калеб заплакал.

Я положил руку ему на плечо. Калеб повернулся ко мне.

— Я горжусь, что я американец. И… я знаю, знаю, что свободу нужно заработать. За свободу нужно платить. Но я и подумать не мог, что она обходится так дорого.

— Ты не один чувствуешь подобное.

— У меня все иначе. Когда одиннадцатого сентября случилось это дерьмо, люди стремились помочь, делали, что в их силах, а я сидел и трясся от страха. Чем ближе была война, тем страшнее мне становилось.

— А потом?

— Потом жизнь вошла в обычное русло, ну, почти обычное. Авиаперелет стал приключением. Длинные очереди и тщательные проверки службы безопасности аэропорта. Пассажиры смотрят друг на друга с подозрением: вдруг у стоящего рядом бомба под пиджаком? А зачем у этого перочинный ножик? Какого вероисповедания эта женщина? Я боялся. Я отложил учебу в университете, не пошел работать в газету, потому что не хотел ничего знать.

— Мне кажется, со многими так бывает. Срабатывает механизм самозащиты, — сказал я.

— Ты понимаешь меня?

— Да. Наше поколение утратило связь с истинными чувствами, мы разучились понимать себя. Мы болеем за футбольную команду, но даже и не думаем выйти поиграть в футбол. Нас не оторвать от ящика с новостями, а на самом деле нам все равно, что происходит. Мы всю жизнь возводим вокруг себя стены…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});