Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена

Всего лишь беседа… Этот поганый фашист хладнокровно убил Паскаля и даже глазом не моргнул! А мог бы застрелить и его, Констана! Господи, до чего изменилась жизнь вокруг, если убийство священнослужителя не наказывается, а прощается до следующего раза! А сколько еще неизвестных несчастных французских граждан этот Гельмут мог уже погубить, подумал Дюмель, и скрыть это от Брюннера! Боже милостивый… Как человек способен на такое зверство — на убийство мирных жителей? Как небо прощает такую жестокость? Когда фашистских мучителей постигнет Господня кара? Сколько Франция еще вынуждена страдать от грязных немецких речей и флагов? Насколько близок конец — и насколько далеко спасение?.. На все эти вопросы Дюмель не знал ответа.

— Мне не нравится ваш вид, Констан. Вы какой-то замученный… — Кнут пожал плечами. — Я, конечно, уважаю религиозные саны, ведь священники наряду с некоторыми другими категориями требуют особого отношения. Но в вас при нашем общении я хотел бы видеть просто обычного человека. Француза. Гражданина своей страны. Думаю, вы такой же в жизни, как и в своем богоугодном деле. Верный вашему выбору.

— Почему вы хотите общения со мной? Почему думаете, что я буду с вами разговаривать? — произнес Констан, не взглянув на Брюннера.

— Потому что я знаю то, что вы сами знаете, что мне известно, — холодно произнес тот.

Сердце Дюмеля застучало быстрее. Он побелел и поднял взгляд на Кнута, встретившись с его прямым взором. В глазах проскользнул страх. Констан не выдержал напирающего взгляда Брюннера и прикрыл веки. Кнут погасил сигарету, смяв оставшийся окурок в пепельнице. Боже правый. Он высказал это — что знает про личную жизнь Дюмеля. Что немцы делают со своими по германскому законодательству за связь с человеком одного пола, расстреливают? Отправляют в лагерь? Замучивают в сырых катакомбах в глухих окраинах? Если Франция под немецким гнетом, значит, законы Рейха действуют и в Париже? Что же сделает Кнут? Сдаст Констана своему немецкому командованию? Сам тихо застрелит его и спрячет тело? Вся дальнейшая судьба Дюмеля сейчас находилась в руках именно одного Брюннера, молодого младшего офицера германских сухопутных войск. Священника сковал ледяной ужас.

— Я произнес именно «француз» и «гражданин», несмотря на удручающее положение вашей страны, потому что в вашем лице вижу несломленный французский дух, который еще остался. Он внутри вас. — Вздохнув, сказал Брюннер, развалился в кресле и посмотрел в стену напротив, застегнув молнию на брюках. Он словно не придал значения тому, как Дюмель изменился в лице после его слов. — Да, дух павший, да, разорившийся, но стержень еще присутствует, он готов выстоять, сколько бы его ни гнули, ни валили. И вы — яркий тому пример. Мы общаемся лишь второй раз. Но впечатлений о вас у меня сложилось достаточно, чтобы понять, какой вы есть.

— А какой тогда вы? — негромко спросил Констан, с трудом сохранив твердость голоса и поднимая глаза на Кнута. Что ж, теперь точно бежать некуда. Лучше отдаться во власть ситуации и лишь пытаться сохранить контроль над собой, чтобы не предать небеса, представ перед ними трусом.

— Вы хотите выслушать мою историю из моих же уст? Даже не попытаетесь предположить сами, кто я? — усмехнулся Брюннер и взял в рот пару виноградин.

— Я вижу врага своей страны, который пытается зачем-то втереться в доверие, — с вызовом сказал Дюмель, сжав кулаки, спрятанные под шляпой на коленях.

Кнут захохотал, задрав голову на спинку кресла и обхватив одной ладонью грудь.

— Союзником я никогда вам не стану, это точно, — просмеявшись и шумно выдохнув, сказал Брюннер, потирая глаза, улыбчиво посмотрев на Констана. Тот ровно сел в кресле, в глазах читалась неприязнь, но лицо было серое от кипящего внутреннего страха, что выдавал его, который он не мог упрятать глубоко внутри. Кнут посерьезнел, поводил губами и, немного помолчав, глядя на Дюмеля, продолжил ровным голосом: — Но я понимаю ваши человеческие чувства. Мы с вами в одном похожи.

В его словах чувствовался доверительный тон. Странно, подумал Констан.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— В том, что мы не предатели. Нет. Не предатели всего дорого нам. — Кнут встал, хлопнув ладонью по столу, и подошел к стоящему рядом у стола близ стены буфету красного дерева с витриной и, раскрыв створки, достал два бокала под коньяк и стоявший рядом с ними на полке крепкий бурый напиток. — Что мы храним верность свои ценностям, своему выбору. Вот я готов отдать жизнь, отстаивая свою правду, и сражаться за величие моей Германии, потому что хочу для нее лучшего. Лучшего, чем то, что сейчас. Вам это неведомо, но изнутри моей страны немцы пожирают друг друга, враждуют, споря о разных путях будущего для государства.

Произнося речь, вложив в голос нотки величия и гордыни, Кнут, вновь устроившись в кресле, разлил по бокалам коньяк и подвинул один ближе к Констану.

— А вы, Дюмель? Вы готовы отдать жизнь? — Кнут отпил из бокала и, не убрав его от губ, испытующе взглянул на Констана. — Вы лично готовы умереть, зная, что ваша смерть что-то изменит к лучшему, кого-то спасет, сможет кому-то помочь? Даже вашему «Б.»?

В этот миг, казалось, из груди Констана огромным молотом вышибли весь дух и насильно остановили сердце, сжав его в железном кулаке, так что оно в ужасе дернулось и подскочило к горлу, стремясь выпрыгнуть и освободиться от сжимающих тисков. Руки и ноги похолодели и вспотели. По телу пробежала, пронизывая все нервные окончания, неприятная, острая дрожь. В голове застучал сломанный метроном, ускорившийся до трехсот минутных ударов, выдаваемых чугунным колоколом, а мир пульсировал под бешеный сердечный такт.

Бокал, недонесенный до губ, выпал из скользкой, взмокшей ладони и с легким стуком упал на стол, расплескав по столешнице и на пол коньяк.

Он это произнес. Он упомянул его имя, как он подписывается. Теперь Констан обречен.

— Меня, знаете ли, открыто говоря, гомосексуальные контакты между французами не интересуют, — устало и довольно легко произнес Кнут, будто проговорил какую-то обычную истину, — однако остерегайтесь. Уверен, вы и так осторожны и сдержанны во многом по долгу, который отдаете религии. Но всё же поскольку Франция под властью Рейха, необходимо жить нашими законами. А у нас много что не приветствуется. Не пытаюсь вас запугать, но так, для справки: известные монастырские процессы, гремевшие в Германии всего пару-тройку лет назад, были направлены против священников католицизма за их, так скажем, неосторожную любовь.

Молодой офицер не смотрел в сторону Дюмеля, но тот был уверен, что каждой клеткой своего тела он, Кнут, чувствует, как Констан с каждым его словом падает куда-то в бездонную пропасть. Что это: издевательство, унижение, жестокая игра, оскорбление, всё вместе? Для чего и зачем? Дюмель всё еще не понимал, зачем он здесь, что Брюннеру от него понадобилось, для чего он его пригласил. Неужели лишь для того, чтобы и правда глумиться ради собственного развлечения? Какая низменность и жестокость!

Кнут вздохнул, встал из-за стола и направился к перегородке. Не оглянувшись на Констана, белого как мел, вжимавшегося от страха в кресло, уронившего на пол шляпу, немец прошел в другую часть кабинета и закрыл за собой створки. За ними послышался ласковый шепот и смех девушки, но Кнут ничего ей не ответил. Через несколько секунд он вновь появился перед Дюмелем, держа руки в карманах брюк и оглядывая Констана, наслаждаясь увиденным.

Ему нравилось чувствовать себя победителем, ощущать поражение противника, чувствовать человеческий страх, пронеслось в мыслях Констана. Теперь Дюмель глубоко дышал, пытаясь прийти в душевное равновесие, и нервно сжимал ручки кресла, вцепившись в них.

Брюннер, ничего не говоря, вновь присел в кресло и, плеснув себе в бокал еще коньяка, отпил, глядя на священника. Тот закрыл глаза. Он хотел, чтобы всё закончилось, но понимал, что просто так Кнут его не отпустит.

— Мне всё равно, как его имя. Мне всё равно, где он воевал. Я лишь прошу быть вас осторожным, и только. Даже сейчас не столько вы в опасности от того, что ваша тайна известна мне, а я, поскольку общаюсь с вами. Если меня поймают, узнав, что я вел беседу и находился один на один в кабинете с вами, когда узнают, кто вы есть, меня будут судить. И найдут вас тоже, и вы можете быть убиты. Вы ведь этого не хотите?