Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Эх, свекровушка, свекровушка, — сказала матушка, бросив урождённой Люй пучок сухой травы, — помирай-ка ты быстрее, коли можешь. Чего вместе с нами мучиться!

На дорогу, ведущую в уездный город, мы ступили впервые. Да и какая это дорога — так, белёсая тропинка, протоптанная ногами людей и копытами скота. Ума не приложу, как по ней проехал автомобиль той роскошной дамы. Мы брели под усыпанным холодными звёздами небом. Я стоял в своём «кармане» на спине матушки, малец Сыма устроился на спине четвёртой сестры, пятая тащила на себе восьмую сестрёнку, а шестая и седьмая шли сами. Минула полночь. В пустынных полях вокруг беспрестанно слышался детский плач. Седьмая и восьмая сёстры, а с ними и малец Сыма тоже захныкали. Матушка велела им прекратить, но и сама начала всхлипывать, равно как четвёртая, пятая и шестая сёстры. Пройдя ещё немного на ослабевших ногах, они повалились на землю. Пока матушка, подняв одну, шла поднимать другую, первая падала снова; пока поднимала первую, падала вторая. В конце концов матушка тоже уселась на промёрзлую землю. Мы сбились в кучу и согревались теплом друг друга. Матушка перетащила меня со спины на грудь и поднесла мне к носу свою холодную ладонь, чтобы проверить, дышу ли я. Наверное, решила, что я уже умер от голода и холода. Слабым дыханием я дал понять, что ещё жив. Она подняла занавеску над грудью и запихнула мне в рот ледяной сосок. Будто кусок льда стал таять, во рту всё онемело. Грудь её была пуста, и как я ни старался, высосать не удалось ничего. Из груди сочились лишь тоненькие, похожие на ниточки жемчуга, струйки крови. Ну и холодина, просто жуть! Среди этой страшной стужи у голодных людей возникало множество прекрасных видений: жарко пылающий огонь в печке, окутанный паром горшок, в котором варится курица с уткой, полные тарелки больших пирожков с мясом, а ещё свежие цветы, зелёная трава… У меня перед глазами стояли лишь груди — две гладкие и нежные драгоценные тыквочки, два исполненных жизни голубочка, две сияющие чистым и влажным блеском фарфоровые вазы. Прекрасные, ароматные, они изливали голубоватую, сладкую, как мёд, влагу, наполняющую желудок и пропитывающую меня с головы до ног. Я обвивал их руками, плавал в их молоке… Миллионы и миллиарды звёзд вращались над головой, из них постепенно тоже складывались груди. Грудь Сириуса — Небесного Пса, грудь Большой Медведицы — Северного Ковша, грудь Ориона — Охотника, грудь Веги — Ткачихи, грудь Альтаира — Пастуха, грудь богини Чан Э на луне, грудь матушки… Я выплюнул матушкину грудь и вдруг увидел человека, который, словно жеребёнок, приближался к нам, высоко держа факел — горящие лохмотья своей куртки. Это был почтенный Фань Сань. Голый по пояс, в едком дыму от тлеющей шерсти, он хрипло кричал:

— Земляки! Ни в коем разе не садитесь, не садитесь ни в коем разе! Как только сядете, сразу замёрзнете! Поднимайтесь, земляки, и марш вперёд! Идти — значит жить, усесться — значит конец.

Призыв Фань Саня вырвал многих из иллюзорного тепла — верного пути к смерти, — и они снова побрели вперёд. И это был единственный шанс выжить в страшную стужу. Поднялась и матушка. Она переместила меня на спину, маленького бедолагу Сыма прижала к груди, взяла за ручку восьмую сестрёнку, а потом, как взбесившаяся лошадь, стала пинать сестёр — четвёртую, пятую, шестую и седьмую, — чтобы заставить их встать. И мы побрели за Фань Санем, который всё так же высоко держал пылающий факел, освещая нам путь. Несли нас не ноги, нами двигала сила воли, желание добраться до города, до собора Бэйгуань, чтобы сподобиться милости Божией и съесть чашку каши-лаба.

Десятки трупов остались по обочинам дороги после этого трагического похода. Некоторые лежали с расстёгнутыми куртками и исполненными счастья лицами, будто пытались согреть грудь пламенем факела.

Почтенный Фань Сань умер, когда восходящее солнце залило красным всё вокруг.

Посланной Богом каши мы всё же поели. Я тоже отведал её через матушкину грудь. Раздачи этой каши не забыть никогда. Высоченная каменная глыба собора. Рассевшиеся на кресте сороки. Пыхтение паровоза на железной дороге. Окутанные паром огромные котлы — в них можно приготовить целого быка. Священник в чёрном облачении читает молитву. Очередь из нескольких сотен голодных людей. Прихожанин «Божьего собрания» раздаёт кашу черпаком — каждому по черпаку, неважно, большая чашка или маленькая. Каша вкусная, поглощают её с громким чавканьем. Сколько слёз пролито над ней! Несколько сот красных языков дочиста вылизывают чашки. Съевшие свою порцию встают в очередь снова. В огромный котёл засыпают ещё несколько мешков мелкого риса и наливают несколько вёдер воды. По вкусу молока я определил, что на этот раз «кашу милосердия» варили из обрушенного риса, тронутого плесенью гаоляна, подгнивших соевых бобов и ячменя с мякиной.

Глава 15

Но когда, наевшись каши, мы возвращались в свою деревню, голод стал нестерпимым. Похоронить трупы, валявшиеся в поле вдоль дороги, не было сил, даже глянуть на них духу не хватало. Исключением стал почтенный Фань Сань. Его обычно не очень-то жаловали, но в трудную минуту он скинул куртку, поджёг её и огнём и своими призывами привёл нас в чувство. Он спас нам жизнь — такое не забывается. Под водительством матушки иссохшее, как прутик, тело старика отнесли в сторону от дороги и забросали землёй.

Первое, что мы увидели, придя домой, была Птица-Оборотень. Она расхаживала по двору, держа на руках что-то, завёрнутое в соболью шубу. Матушка оперлась на ворота, чуть не падая. Третья сестра подошла и протянула ей свёрток.

— Что это? — спросила матушка.

— Ребёнок, — прощебетала сестра почти человеческим голосом.

— Чей ребёнок? — задала вопрос матушка, хотя, похоже, уже догадалась.

— Ясное дело чей, — ответила сестра.

Конечно, шуба Лайди — значит, и ребёнок её.

У этой смуглой, как угольный брикет, девочки с чёрными, как у бойцового петуха, глазами и тонкими стрелками губ большие бледные уши явно контрастировали с цветом лица, что со всей ясностью свидетельствовало о её происхождении: для нас с сёстрами это была первая племянница, и произвели её на свет старшая сестра и Ша Юэлян.

Лицо матушки исказилось от отвращения, а ребёнок ответил на это каким-то полусмешком-полумяуканьем. От ненависти у матушки аж в глазах помутилось, и она, презрев могущественные чары Птицы-Оборотня, лягнула её по ноге. Та взвыла от боли, отскочила на пару шагов, а когда обернулась, то выразила свой гнев чисто по-птичьи: твёрдо сжатые губы приподнялись, словно готовые клюнуть, руки взмыли вверх, будто она собиралась взлететь. Но матушке было уже всё равно, птица перед ней или человек:

— Кто позволил тебе принять этого ребёнка, идиотка? — Третья сестра вертела головой, словно выискивая насекомых в дупле. — Лайди, шлюха бесстыжая! — бушевала матушка, возведя глаза к небу. — И ты, Монах Ша, бандит с чёрным сердцем! Вы только рожать горазды, а растить этих детей кто будет? Думаете, подбросили ребёночка и в кусты? Как бы не так! Да я в реку ваше отродье брошу ракам на корм, собакам на улице оставлю, в болоте — воронам на съедение, вот увидите!

Схватив девочку в охапку и не переставая повторять свои угрозы, матушка помчалась по проулку. Добежав до дамбы, повернула обратно и рванула на главную улицу, там снова развернулась и опять устремилась к дамбе. Бежала она всё медленнее, ругалась всё тише, как трактор с соляркой на исходе. Тяжело шмякнувшись задом на землю там, где погиб пастор Мюррей, она подняла глаза на полуразрушенную колокольню, с которой он сиганул вниз, и пробормотала:

— Помираете вот… Сбегаете, бросаете одну. Ну как тут жить, когда столько ртов кормить нужно! Господи Боже, небесный правитель, ну скажи, как жить дальше?

Я разревелся, оросив слезами матушкину шею. Девочка тоже запищала.

— Цзиньтун, сердце моё, не плачь, — успокаивала меня матушка. — Бедная деточка! — повернулась она к девочке. — И зачем ты только появилась на свет! У бабки молока не хватает даже на твоего маленького дядю, а вместе вы оба с голоду помрёте. Сердце у меня не камень, но что я могу поделать…

Она положила завёрнутую в соболью шубу девочку у входа в церковь и кинулась к дому, будто спасаясь от смертельной опасности. Но через несколько шагов ноги перестали слушаться. Девочка верещала, как поросёнок под ножом, и невидимая сила остановила матушку, словно стреножив её…

Три дня спустя все мы вдевятером появились в уездном городе на оживлённом рынке, где торговали людьми. На спине матушка тащила меня, на руках — это отродье Ша. Четвёртая сестра несла на закорках пащенка Сыма. Пятая сестра взвалила на себя восьмую сестрёнку, а седьмая шла сама по себе.

В мусорной куче мы отыскали немного гнилой капусты и, подкрепившись, кое-как доплелись до рынка. Матушка заткнула за ворот пятой, шестой и седьмой сёстрам по пуку соломы, и мы стали ждать покупателей.