Укус ангела - Павел Крусанов

В кабинете консула Легкоступов застал Таню, которая вынимала из глаза Некитаева языком соринку. Зрелище было занятное и немного стыдное, словно в примерочной забыли задёрнуть шторку.

– Садись. – Иван указал перстом на стул. – Рассказывай.

Гардины на окнах были приподняты; в камине потрескивали дрова; из-за стёкол зеленоватых ясеневых шкафов проглядывали тиснёные корешки книг; на обитых гербовым штофом стенах висели гравюры, пожалуй, не к месту вольные. Ещё в кабинете были: широкий тумбовый стол под бежевым сукном (в левой тумбе, как было известно Петруше, хранился знаменитый ларец с трофеями), малахитовый телефон, настольная лампа, три, включая хозяйский, стула и два шагреневых кресла у чайного столика. Внизу золотился паркет, вверху растопырилась бронзовая люстра. Легкоступов зевнул – во всю пасть, как пёс.

– Со дня на день Москва заговорит иначе, – наконец сказал он. – Здешние нарциссы чернильного ручья любят себя здоровыми и сытыми, значит, встанут на сторону силы. Это хорошо. Но по своей желудочно-кишечной природе они лишены идеалов. Это плохо. Согласись, союз без идеалов – вещь хлипкая.

– Как знать, – не согласился Некитаев. Таня по-прежнему колдовала над его запрокинутым лицом, не то замысловато казня, не то причудливо лаская. – Союз может держаться на выгоде, страхе или любви. Если хочешь строить его на любви, запомни: люди не так боятся обидеть того, кто внушает им любовь, как того, кто внушает им страх. Люди дурны и могут пренебречь идеалами ради выгоды, но пренебречь страхом, начхать на угрозу кнута охотников мало.

– Допустим. На досуге перечту «Князя». Или это из «Рассуждений на первую декаду Тита Ливия»?

– Не дерзи.

– А вот новости из Петербурга. – Легкоступов раскрыл на коленях кожаную папку. – Не подумай, что я мельчу, – предупредил он, – как известно, маленькая рыбка лучше большого таракана. Итак, в последнем номере «Аргус-павлина» опубликованы изыскания «Коллегии Престолов». Тема: «Диктатура благоденствия». Абсолютное попадание – отклики во всей петербургской прессе. Не поверишь – в полемике появилась страстность, достойная этого слова. Думаю, следует помочь Чекаме в организации подписной кампании – у журнала есть все основания стать по своему направлению ведущим в России. К тому же, гарантированная подписка позволит Чекаме в дальнейшем без нашей помощи решать денежные вопросы.

Фея Ван Цзыдэн, сняв пальчиком с языка выловленную соринку, спрятала розовое жало.

– Что касается телевидения: Годовалов получил эфирное время на цикл передач «Священный государь», – продолжил Легкоступов, но Иван, моргая покрасневшим глазом, перебил его:

– А что, Годовалов по природе своей с идеалами?

– Конформист, однако – талант. Послушай только, как он, сторонник самостийности каждой лесной опушки, костит теперь либералов. А речь-то всего о вернисаже… – Пётр вынул из папки газетную вырезку и, найдя глазами место, прочитал: – «Мало сказать, что выставка является естественным отражением того, о чём речь – то есть демонстрацией стилевого оформления жизни, – она ещё повествует о некотором умонастроении, сумевшем найти себе и стиль, и художественное выражение. Я имею в виду умонастроение, вожделеющее диктатуры Героя. Вся выставка по большому счёту есть отменно изложенная история этого Героя, напоминающего нам своеобразную версию тайного имама шиитов или версию былинного священного государя. Какой-нибудь разночинец-демократ, ходячий памятник несбывшейся кухонной цивилизации, усмотрит здесь угрозу своим человеческим правам и совершенно не вспомнит о том, что какой демос – такая и кратия, и это его, демоса, право желать воцарения Героя. Впрочем, пугливость нынешних ревнителей свобод, равно как и трепет перед однобоко понимаемой ими культурой, происходит от странного тумана, клубящегося в пространстве их рассудка. Иначе отчего бы им упрямо путать цивилизацию с техническим прогрессом и восторженно называть цивилизованной желторотую Австралию, а в многотысячелетнем Китае, тысячелетней России или, скажем, Персии не видеть ничего, помимо дикости». – Легкоступов значительно посмотрел на Ивана, но ничего в лице его не увидел. – Кроме того, Годовалов привык жить в своё удовольствие и, само собой, хочет, чтобы ему – лично ему – это было гарантировано впредь. К тому же – тщеславен. Полагает, что не до конца востребован. Но чувствует – теперь подвернулся редкий случай обронзоветь. Думаю, он не захочет его упустить. – Петруша вновь не смог сдержать предательский зевок.

– Кто так зевает днём, тот ночью не зевает, – отметила Таня. Она недурно чувствовала Легкоступова – как-никак они тринадцать лет прожили вместе. – Кому это Годовалов фимиамом кадит? – Луноликая фея недаром закончила Академию художеств – цену живописцам обеих столиц она знала неплохо. Потешавшиеся над казёнными стенами кабинета гравюры (вписанные в московские пейзажи с нарушенной перспективой ундины, ангелы и кошки), вероятно, тоже подбирала она.

– Прохор, между прочим, когда ординарецкой службой не занят, весьма знатно мажет…

– И всё-таки ты мельчишь, – перебил Петра Некитаев.

– Мало-помалу птаха гнездо свивает.

Иван посмотрел на Петрушу взглядом, сулившим в лучшем случае отрезанное ухо.

– А кто по своей природе ты?

Легкоступов встал, подошёл к ближайшей ундине в раме и слепо на неё уставился. Вместо лица художник пожаловал ундине костистую щучью морду.

– Во мне древесное начало, – грустно сказал Пётр. – Здесь мы с тобой не схожи. И всё-таки… Символика древа и рыбы общеизвестна, хотя и на удивление противоречива: рыба одновременно и принятый первохристианами символ Спаса, и эротический символ, а мировое древо, связующее землю с небесами, запросто может обернуться дриадой и промокнуть при виде козлоногого фавна. В геральдической традиции древо почти равноценно ручью и знаменует завоевание на земле великих ценностей…

– Оставь, – прервал Иван Петрушины упражнения. – Я и так знаю, что язык твой попадёт в рай, а сам ты сойдёшь в ад. – И с леденящим холодком добавил: – Ступай. Я тобой недоволен. Из всей этой дряни не сложить путного дела. – Некитаев подошёл к Петру и спокойным, не лишённым зловещего изящества движением разбил локтем стекло на ундине с щучьей мордой.

Покусывая губы, Легкоступов вышел за дверь. В приёмной, застеленной бордовым ковром, из-за секретарского стола ему улыбнулся Прохор – зубы во рту ординарца сидели плотно, как зёрна в кукурузном початке. Пётр кисло поморщился:

– Каждое утро я обнаруживаю себя в странном положении – я живой. Потомки не поймут этого: мы станем историей, а история похожа на раковину, в которой нет моллюска – там живёт только эхо.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});