Загадки истории. Отечественная война 1812 года - Игорь Коляда

Коленкур вспоминал, что начавшийся пожар нельзя было остановить, «так как под рукой не было никаких противопожарных средств, и мы не знали, где достать пожарные насосы». Некоторое время даже сами французские солдаты и офицеры не понимали, что пламя охватило почти весь город. Ложье писал: «Сначала мы все думали, что горит какой-нибудь магазин; русские приучили нас к таким пожарам. Мы уверены, что огонь скоро будет потушен солдатами и жителями. Мы приписываем казакам все эти ненужные разрушения».

Живописец А. Егоров так передавал рассказ своего отца, наблюдавшего за пожаром из отдаленной от Москвы деревни: «В конце села на возвышенном месте, у самой околицы, стоял старый сарай, к которому все жители Родинок собирались смотреть пожар. Картина была полна страшного эффекта, особенно ночью, и навсегда запечатлелась в памяти отца моего. Огромное пространство небосклона было облито ярко-пурпуровым цветом, составлявшим как бы фон этой картины. По нем крутились и извивались змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы и раскаленные предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами. Казалось, целое поле необъятной величины усеялось внезапно рядом непрерывных вулканов, извергавших потоки пламени и различные горючие вещества. Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва – это сердце России, – объятая пламенем».

Рано утром 4 (16) сентября Наполеон покинул Кремль, переехав в Петровский дворец. При этом, вынужденный спасаться из Кремля, он покинул его пешком и, направляясь к Арбату, проехал до Москвы-реки, откуда двигался уже относительно безопасным маршрутом вдоль ее берега.

Опасность, которая угрожала Наполеону на этом пути, описал граф Сегюр: «Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горой выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался все более и более вокруг нас. Сильный жар жег наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперед. Удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали наше дыхание, короткое, сухое, стесненное и подавляемое дымом. Мы обжигали руки, стараясь защитить лицо от страшного жара, и сбрасывали с себя искры, осыпавшие и прожигавшие платье».

Переправившись через Москву-реку по плавучему мосту, к вечеру император был в Петровском дворце. Император, заняв практически пустой город, явно не ожидал еще и таких событий: «Над дворцом, который занял Наполеон, – писал военный медик Ф. Мерсье, – возвышалась терраса, откуда прекрасно был виден весь город, и оттуда в минуты досуга он и наблюдал за распространением пожара. С глубочайшей горечью должен был он созерцать разрушение этого города, на обладании которым он основывал все свои надежды. Говорят, при этом он однажды воскликнул: “Москвы более не существует, и я лишился награды, которая была обещана моей армии”».

Пожар, бушевавший до 6 (18) сентября принес не только опасность и горе, но и в определенной мере способствовал росту мародерства и грабежа. Офицер итальянской гвардии Ложье указывал, что эти события стали некой мотивацией для французских солдат: «Постараемся вырвать у огня все, что можно. Не дадим русским радоваться их варварскому торжеству и воспользуемся по крайней мере тем, что они бросили. Имеем же мы право воспользоваться тем, что они оставили огню». В итоге «солдаты всех европейских наций, не исключая и русских, маркитантки, каторжники, масса проституток бросались взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и проч. Они падали друг на друга, – продолжал Ложье, – толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной схватки…»

Солдат и офицеров Великой армии, помимо ювелирных украшений, особенно привлекала именно разнообразная одежда. Сержант Бургонь рассказывал, что когда он вернулся вечером одного из первых дней пожара на площадь, где расположился на бивак его полк, он увидел перед собой «сборище разноплеменных народов мира»: «…солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками». Ему вторил и инженер-капитан Лабом, который говорил, что солдаты выбирали себе самые живописные костюмы, чтобы избежать нападений: «В нашем лагере можно было увидеть людей, одетых татарами, казаками, китайцами; одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, баскаков или калмыков. Таким образом, наша армия в это время представляла картину карнавала, и можно было бы сказать, что наше отступление, начавшееся маскарадом, кончилось похоронным шествием».

Однако далеко не все солдаты и офицеры занялись грабежами и мародерством во время пожара. К примеру, командир эскадрона Дюверже описывал такую сцену: «Среди улицы поместилась старая маркитантка… Она стояла, вперив свои зелено-карие глаза в бегущих людей; она останавливала и обшаривала их… В это время ко мне подходила группа людей: старик, двое или трое детей, молодая девушка, прекрасная лицом, несмотря на свою бледность, и женщина, которую два человека несли на носилках. Все они плакали с надрывающими сердце рыданиями. Старая маркитантка внезапно бросилась к больной женщине и принялась рыться в ее одежде, ища, не спрятано ли там какой драгоценности. Этого с меня было довольно на этот день, чтобы прийти в ярость. Я схватил негодяйку. Да простит мне небо за то, что я ударил женщину».

Также и многие другие французские офицеры усердно защищали стариков и женщин от мародеров. Лабом вспоминал, что, вернувшись после пожара в Москву, он не сразу смог найти тот гостеприимный дом, в котором его принимали до пожара, а когда наконец распознал по соседней церкви «его жалкие остатки», обнаружил в подвале слуг этого дома и его хозяина, «прикрытого лохмотьями, которые одолжили его слуги»: «При виде меня он не мог удержаться от слез, особенно когда подвел меня к своим полураздетым и умирающим от голода детям… Знаками этот несчастный объяснил мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, отняли у него потом и платье, которое он носил. При виде этой душераздирающей картины у меня заныло сердце; ища средств, чтоб облегчить его страдания, я боялся, что не смогу ему ничего дать, кроме бесплодных утешений, но этот самый человек, который несколько дней тому назад угощал меня великолепным обедом, принимал теперь с благодарностью кусок хлеба…»

Утром 6 (18) сентября пожар, уничтожив три четверти города, стих.

Следует сказать, что существует несколько версий возникновения пожара – организованный поджог при оставлении города; поджог русскими лазутчиками; неконтролируемые действия оккупантов; случайно возникший пожар, распространению которого способствовал общий хаос в оставленном городе. При этом очагов у пожара было несколько, так что возможно, что в той или иной мере верны все версии.

За несколько недель до сдачи города градоначальник Ф. Ростопчин в письмах Багратиону и Балашову грозился при вступлении в него Наполеона обратить Москву в пепел. Как тут не вспомнить, что при оставлении города из него вывезли все «огнеспасительные» снаряды и пожарные части, в то время как городской арсенал был оставлен неприятелю.

Одной из причин царившей в городе неразберихи было то, что людьми Ростопчина была выпущена из тюрем тысяча колодников, которые устремились на грабеж оставленных жителями домов. Известно, что градоначальник велел поджечь даже свою усадьбу Вороново.

Анализируя причины пожара, необходимо учитывать, что он менее всего был выгоден французам, ведь они планировали зимовать в городе. При этом они сами потушили, среди прочего, дворец Баташева и Воспитательный дом. Торговый ряд загорелся еще 2 сентября, и, как вспоминал чиновник Бестужев-Рюмин, был подожжен каким-то полицейским. О том, что за поджиганием домов ловили людей в полицейских мундирах, сообщают и французские мемуаристы. В частности, сержант Бургонь вспоминал, что из числа поджигателей «по крайней мере, две трети были каторжники… остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых было легко узнать по их мундирам».