В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

Воловик, совершенно лысый человек, отчаянно раскачивающийся в такт музыке. Как-то он пришел ко мне с предложением присоединиться к его музыкальному коллективу.

— Мне очень нужен хоть какой-нибудь второй бас, — уныло сказал он, поглаживая лысину ладонью. — Зарплата тридцать тысяч рублей в месяц и пуд муки.

Посовещавшись с мамой, я согласился. Воловик тут же устроил мне экзамен: я должен был вслед за ним брать те или иные ноты. Затем я вполголоса напел несколько хасидских мелодий. Не найдя изъяна в моем голосе и слухе, дирижер похлопал меня по плечу и пригласил сегодня же прибыть в городской сад.

В течение нескольких недель я играл в этом оркестре, едва удерживая на плечах «второй бас» — огромную медную трубу, осеняющую весь сад своим гордым сиянием. Труба сблизила меня не только с музыкой, но и с прежде не знакомыми мне людьми. Лысый дирижер Воловик властной рукой правил нашим небольшим, но храбрым коллективом.

Примерно тогда же я начал вести дневник. Лето этого года запомнилось в основном тяжестью басовой трубы, звуками маршей, танцевальными вальсами и поездками по округе в составе оркестра. Мы грузили инструменты на несколько телег, садились туда же сами и ехали гастролировать по близлежащим деревням. Дорога пылила вдоль молчаливых полей; в воздухе стоял звон комаров, трещали кузнечики, легкий ветерок трепал гриву колосьев, гонял по небу кудрявые облака. Меж зарослей надменного прямого тростника пробирался куда-то ручей, радуя глаз сочной зеленью осоки. Шлях тоже замечал речушку и вовремя перебрасывал через нее шаткий деревянный мост; телеги въезжали на него, гремя колесами, и звонкий стук лошадиных копыт на минуту вторгался в плавную мелодию летнего дня.

Наши деревенские выступления начинались опять же с непременного митинга и «Интернационала», исполняемого после каждой речи. Затем музыкантов по одному, по два распределяли столоваться в богатых домах. Там нас ждало угощение: хлеб и миска сметаны или жареное мясо, крынка холодного молока. Вечером устраивался деревенский бал — танцы, речи и снова танцы. Отработав, мы устраивались на ночлег где-нибудь на сеновале. Обычно я долго лежал без сна на копне душистого сена, уставив глаза в небо и думая о своем. Вокруг осторожно двигались, шептались ночные тени, изредка доносился дальний собачий лай. Случалось, меня жаловала белозубой улыбкой одна из местных красавиц, а иногда дело не ограничивалось улыбкой, и тогда в копне рядом со мной находилось место для еще одного жаркого тела.

Устраивались балы и в местечке, в «Клубе красноармейцев». Тут уже оркестр давал жару, демонстрируя весь свой репертуар. Начинали мы обычно с увертюры к опере «Кармен», имевшей безотказный успех. Затем следовало сольное выступление Максима Майбороды, секретаря кооператива — он развлекал публику украинскими шутками и анекдотами. Голос у Максима был вполне подходящий: высокий, дребезжащий, так что слушатели начинали смеяться еще до развязки анекдота. Майбороду сменял наш дирижер Семен Воловик, исполнявший скрипичную пьесу Брамса и «Коль нидрей»[35] Михаэля Арденко. Скрипач-виртуоз творил чудеса, его смычок порхал, как бабочка, стряхивая с себя белые пылинки. Пыль искусства взлетала над сценой и садилась на блестящую грудь скрипки. Софья Андреевна, бледная женщина с бледной улыбкой, аккомпанировала Воловику на пианино.

Слушатели без устали дымили самокрутками, так что в зале постоянно стоял густой махорочный дым, в котором при желании можно было разглядеть волшебные дворцы и города. После перерыва на сцену снова поднимался полный состав оркестра, и начинались танцы. Девушки танцевали с солдатами, а публика, сидевшая по краям помещения, таращила глаза и лузгала семечки. Время от времени вспыхивали романы, ссоры, сцены ревности и любви. В дымном от махорки зале стоял гул голосов, звенел вызывающий девичий смех.

Наш клуб переехал от стекольщика Мойше в другой дом, но мы продолжали довольно часто встречаться, спорить, обсуждать, петь хоровые песни. В мои обязанности по-прежнему входила культурная программа. Что до остального, то мы не очень-то представляли, как заинтересовать людей тем, что так интересовало нас. Вокруг бушевало яростное море митингов, стрельбы, погромов, борьбы всех со всеми, и в этой ситуации никто не стал бы слушать о диаспоре и национальном возрождении. Наши речи попросту тонули в оглушительном шуме страшного времени. Хуже того — молодежь встречала наши разговоры издевательским смехом. А старшее поколение… оно все так же не вылезало из синагог и молитвенных домов.

Я перелистываю дневник, и картины тех дней снова встают перед глазами. Вот Соня Левит — маленькая пятнадцатилетняя девушка с высокомерным взглядом, в которую я был тогда влюблен. Она напоминала мне яркий и в то же время сиротливый цветок на солнечном летнем склоне. Немало вечеров и ночей провели мы вдвоем на скамейке за городской почтой — дом Сони стоял по соседству. Воспоминания об этих ночах по сей день звучат во мне чудной, берущей за душу песней.

Потом я забыл Соню — примерно так же, как забыл золотоволосую Ядвигу. Мы случайно встретились много-много лет спустя, в Гаграх на берегу Черного моря и проговорили два часа без перерыва. Мы говорили, и вокруг нас бродили тени наших общих знакомых, в южной морской пене мерещилась нам пыль родного местечка, и отголоски ушедшего детства слышались в криках чаек. Под конец разговора я отважился напомнить собеседнице еще кое о чем:

— А помнишь, Соня, как я был тогда влюблен в тебя?

Она шутливо ударила меня по руке серебристым набалдашником своей тросточки и замолчала, глядя на море, катящее к нашим ногам свои древние волны.

6

Конец лета. К городку приближаются «Белые орлы» — отряды армии Деникина, а впереди них летят дурные угрожающие слухи, вести о погромах и насилии. Но еще до деникинцев в местечко вступает осень. Кроны деревьев покрылись желтыми кудрями, земля усыпана палой листвой. Осень, время тления и упадка. Солнце еще греет узенькие переулки, но утром с полей уже поднимается туман, вползает на рыночную площадь вместе с крестьянскими телегами, не рассеивается даже с петушиными криками.

Деникинцы надвигаются с юга, гоня перед собой волну забитых, перепуганных беженцев. Страшные угрозы звучат в их паническом шепотке, страшные тени мелькают в лихорадочном блеске глаз. На воротах снова появляются меловые и картонные кресты; кто-то ходит по домам, организует самооборону.

Самооборону сменяет эвакуация. Возле учреждений советской власти стоят телеги, туда