Тайна желтой комнаты - Гастон Леру

Вот что рассказал мне Рультабий, и я до сих пор не могу надивиться простоте его суждений, позволивших ему открыть истину в деле о мнимом соучастии сторожа и его жены. Разумеется, дело было ничтожным, однако в глубине души я был уверен, что в один прекрасный день мой юный друг с такою же точно простотой не преминет раскрыть нам тайну Желтой комнаты и загадочной галереи.

Тем временем мы добрались до гостиницы «Донжон». Вошли туда.

На этот раз хозяина не оказалось, нас встретила хозяйка с доброй, счастливой улыбкой на лице. Я уже описывал зал, где мы находились, и давал портрет очаровательной блондинки с нежными глазами, которая тут же принялась готовить нам обед.

— Как поживает папаша Матье? — спросил Рультабий.

— Неважно, сударь, неважно, он все еще в постели.

— Ревматизм замучил?

— Совсем замучил! В прошлую ночь мне опять пришлось делать ему укол морфия. Только это лекарство и усмиряет боль.

Голос у нее был ласковый, и все в ней выражало ласку. Это была и в самом деле очень красивая женщина, немножко медлительная, с огромными, мечтательными глазами — глазами влюбленной. Папаша Матье, когда не болел ревматизмом, был, наверное, счастливым малым. А вот она — была ли она счастлива с этим страдающим ревматизмом брюзгой? Сцена, при которой нам в прошлый раз довелось присутствовать, не давала оснований так думать, а между тем в поведении этой женщины было нечто такое, что никак не вязалось с отчаянием. Поставив на стол бутылку отличного сидра, она ушла на кухню готовить нам еду. Рультабий наполнил наши бокалы, набил свою трубку и, закурив ее, спокойно стал объяснять причины, побудившие его вызвать меня в Гландье с револьверами.

— Да, — сказал он, задумчиво созерцая завитки дыма, которые выпускал из трубки, — да, дорогой друг, сегодня вечером я жду убийцу.

После недолгого молчания, которое я не решился нарушить, он продолжал:

— Вчера вечером, когда я собирался ложиться спать, в дверь моей комнаты постучал господин Робер Дарзак. Я открыл ему, и он сообщил мне, что вынужден уехать завтра утром, то есть сегодня утром, в Париж. Дело, по которому он собирался ехать, было неотложным и в то же время таинственным; неотложным — потому что отложить его, по словам господина Дарзака, было совершенно невозможно, а таинственным — потому что рассказать о нем тоже было нельзя. «Мне приходится ехать, — говорил он, — а между тем я готов полжизни отдать, только бы не оставлять сейчас мадемуазель Станжерсон». Он и не скрывал от меня, что над ней, по его мнению, снова нависла опасность. «Я нисколько не удивлюсь, если следующей ночью что-то случится, — признался он, — и все-таки вынужден ехать. В Гландье я смогу вернуться не раньше чем послезавтра утром».

Я попросил его объясниться и вот что услышал в ответ.

— Мысль о неотвратимой опасности явилась у господина Дарзака из-за странных совпадений: стоило ему отлучиться, как мадемуазель Станжерсон становилась жертвой покушения. И в самом деле, в ночь, когда произошло известное событие в загадочной галерее, ему пришлось уехать из Гландье; в ночь покушения в Желтой комнате он тоже вынужден был отлучиться, и мы действительно знаем, что в Гландье его не было. По крайней мере, так он утверждает и такова, соответственно, официальная версия. А раз его преследует мысль о совпадениях и все-таки он снова уезжает, значит, он не властен над собой и должен повиноваться чьей-то безжалостной воле. Я сказал ему то, что думал. «Возможно!» — ответил он. Я спросил, а чья же это безжалостная воля, уж не мадемуазель ли Станжерсон? Он поклялся, что нет и что решение об отъезде принято им самостоятельно, без всякого вмешательства со стороны мадемуазель Станжерсон. Словом, он повторил мне, что не исключает возможности нового покушения именно из-за этого странного совпадения, которое им самим отмечено и на которое к тому же обратил его внимание следователь. «Если случится несчастье с мадемуазель Станжерсон, — сказал господин Дарзак, — это будет ужасно и для нее, и для меня. Для нее — потому что она снова может оказаться между жизнью и смертью, а для меня — потому что я не смогу защитить ее в случае нападения и, мало того, потом не смогу сказать, где провел эту ночь. Я вполне отдаю себе отчет, какие подозрения тяготеют надо мной. Следователь и господин Фредерик Ларсан — кстати, в последний раз, когда я ездил в Париж, он ходил за мной по пятам, и мне с огромным трудом удалось избавиться от него — уже готовы признать меня виновным». — «Отчего же вы не назовете имя убийцы, ведь вы его знаете!» — воскликнул я вдруг. Господин Дарзак был крайне взволнован — так мне показалось. Он ответил неуверенно: «Я знаю имя убийцы? От кого я мог узнать его?» — «От мадемуазель Станжерсон!» — тут же отпарировал я. Он страшно побледнел, я даже подумал, что он вот-вот упадет, и понял, что попал в цель: мадемуазель Станжерсон и он знали имя убийцы! Когда господин Дарзак немного оправился, он сказал: «Я прощаюсь с вами, сударь. За время вашего присутствия здесь я имел возможность убедиться в вашем несравненном уме и необычайной изобретательности и хочу попросить вас об одной услуге. Быть может, я напрасно опасаюсь покушения ближайшей ночью, но, так как надо все предусмотреть, я счел своим долгом поставить вас в известность и теперь рассчитываю на вас, надеюсь, вы сделаете это покушение невозможным… Надо принять все необходимые меры, чтобы изолировать мадемуазель Станжерсон, не спускайте с нее глаз. Сделайте так, чтобы к мадемуазель Станжерсон никто не мог войти. Охраняйте ее комнату, как сторожевой пес. Не спите. Не давайте себе ни минуты покоя. Человек, которого мы страшимся, обладает немыслимой хитростью, равной которой, возможно, и нет в мире. Однако, именно благодаря этой самой его хитрости, мадемуазель Станжерсон и можно будет спасти, поэтому охраняйте ее, он наверняка дознается, что вы ее охраняете, и если узнает об этом, то не станет ничего предпринимать». — «А вы говорили о своих опасениях с господином Станжерсоном?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что я вовсе не хочу, сударь, чтобы господин Станжерсон сказал мне, как вы сейчас: „Вам известно имя убийцы!“ Если даже вас удивили мои слова: „Убийца, возможно, придет завтра!“ — то вообразите, каково будет удивление господина Станжерсона, если я скажу ему то же самое! Очень может быть, что он не поверит, будто мой мрачный прогноз основан лишь на совпадениях, которые и он, в конце концов, несомненно сочтет более чем странными… Все это я говорю вам, господин Рультабий, потому что очень… очень верю в вас… Я знаю, что вы меня не подозреваете!..» Бедняга, — продолжал Рультабий, — отвечал мне, как мог, изворачивался. Он испытывал тяжкие муки. Я пожалел его, тем более что прекрасно понимал: он скорее умрет, нежели назовет имя убийцы, точно так же как мадемуазель Станжерсон скорее даст убить себя, нежели согласится выдать человека из Желтой комнаты и загадочной галереи. Человек этот, должно быть, держит ее или их обоих каким-то ужасным образом, а для них, верно, нет ничего страшнее разоблачения этой тайны, ведь тогда господин Станжерсон узнает, что его дочь оказалась в руках убийцы. Я дал понять господину Дарзаку, что он достаточно ясно выразился и что теперь он может молчать, раз ему нельзя сказать ничего больше. Я обещал ему не спать ночью и охранять мадемуазель Станжерсон. Он настаивал, чтобы я организовал поистине непреодолимый барьер вокруг спальни мадемуазель Станжерсон и вокруг будуара, где после событий в загадочной галерее спал господин Станжерсон, — словом, полностью взял под наблюдение апартаменты мадемуазель Станжерсон. По той настойчивости, с какой господин Дарзак просил меня преградить путь в спальню мадемуазель Станжерсон, я понял, что преграда эта должна быть настолько видимой, чтобы у преступника сразу же пропала всякая охота преодолевать ее и чтобы он бесследно исчез. Так я мысленно расшифровал для себя фразу, которую он сказал мне на прощанье: «После моего отъезда вы можете ни от кого не скрывать ваших подозрений относительно грядущей ночи, расскажите о них и господину Станжерсону, и папаше Жаку, и Фредерику Ларсану — словом, всем в замке — и организуйте вплоть до моего возвращения неусыпное наблюдение за мадемуазель Станжерсон, но так, чтобы в глазах всех эта идея исходила только от вас».

С этим он и ушел, бедняга; несчастный сам уже не знал, что говорит, его угнетало мое молчание, мой взгляд, буквально кричавший о том, что я отгадал две трети его секрета. Да, да, он, должно быть, совсем потерял голову, если пришел ко мне в такой момент, да еще решился оставить мадемуазель Станжерсон, хотя ему не давала покоя эта ужасная мысль о совпадениях…

После его ухода я задумался. А думал я о том, что надо быть хитрее хитрого и перехитрить саму хитрость, сделать так, чтобы убийца, если он и в самом деле собирался этой ночью отправиться в комнату мадемуазель Станжерсон, ни на секунду не заподозрил, что мы догадываемся о его намерениях. Разумеется, необходимо помешать ему проникнуть туда, пускай даже ценою его жизни, и все-таки дать ему возможность достаточно проявить себя, чтобы живого или мертвого, но увидеть его воочию! Ибо пора уже кончать с этим, пора освободить мадемуазель Станжерсон, спасти ее от этой медленной агонии! Да, мой друг, — заявил Рультабий, положив на стол трубку и допив свой стакан, — пора мне увидеть — и на этот раз вполне отчетливо — его лицо, чтобы быть уверенным, убедиться, наконец, что он вписывается в круг, подсказанный мне здравым смыслом.