Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Я так до сих пор не знаю, кто там у них прав был, кто виноват… И, хоть убейте, понять не могу, зачем мы в их дела мешаться стали.

Павел Петрович был уверен, удивить его в этой жизни уже невозможно, и вот надо же: рассказ Павлика ошеломил.

Чем измерить человеческое страдание? И существует ли она, эта мера?

Сколько за коротенькую жизнь довелось испытать этому парнишке! Не приведи, Господи!

Когда старый, больной человек торопит смерть, чтобы та избавила его от страданий, это понятно, это естественно. Но, когда мальчишка, только-только начавший жить, хочет поскорее умереть, чтобы освободиться наконец от непрерывного, подавляющего все чувства, все мысли страха, с этим невозможно примириться. И нет в этом ничего героического, ничего достойного подражанию. Потому что это противоестественно, это ненормально!

Спросите любую мать, для чего в муках родила она сына. На страдание?.. На подвиг?.. На нечеловеческую муку?.. Для того, чтобы в двадцать лет он стал калекой?.. Чушь!.. Бред!.. Не для того вскормила она его своей грудью, чтобы сытый боров в Кремле решал, жить её сыну или умереть, а превратив парня в калеку, швырял ему под ноги жалкий пенсион, на который кроме чёрствой корки хлеба и глотка воды из колодца, ничего не купишь!.. И ведь умудряются при этом совесть свою покойной оставить и других учить, как жить должно!..

Ржавой копейкой жизнь человеческая в нашей державе ценится!..

Молчание затягивалось, и повисшая в купе гнетущая тишина становилась невыносимой.

И тут, безучастно глядя на проплывающий за окном осенний пейзаж, Макаровна негромко запела:

"Ах ты, ночь ли, ноченька!Ах ты, ночь ли бурная!Отчего ты с вечераДо глубокой полночиНе блистаешь звёздами,Не сияешь месяцем…"

Тихо покачивая головой, она никого и ничего не замечала и, казалось, была здесь совсем одна. Протяжная печальная мелодия… и не песня даже, а тихий стон или плач, печальный рассказ о чём-то своём, потаённом. Она не жаловалась, не ждала ответа. Надо было ей выговориться, освободиться от всего того, что тяжелым камнем лежало у неё на сердце.

Только русский человек может в горестную минуту запеть и вложить в песню эту всю свою непереносимую боль, всю душевную муку.

16

Алексей Иванович не спал: лежал на спине с открытыми глазами, смотрел в потолок, по которому зыбко скользили призрачные предрассветные тени, и, прислушиваясь к ровному, покойному дыханию Галины, лежащей рядом, размышлял…

Он никак не мог взять в толк, что притянуло его так порывисто и внезапно к этой малознакомой и в сущности чужой ему женщине?

После той памятной ночи в госпитале, когда впервые за три долгих военных года гвардии капитан Алексей Богомолов испытал радость жаркой женской любви, он и думать забыл о том, что такая любовь всё ещё существует на свете и может одарить его не меньшим счастьем, чем в молодые годы. И хранил в сердце своём тёплые радостные воспоминания и благодарность спасительнице своей, и в прямом, и в переносном смысле, военврачу второго ранга Наталье Большаковой.

Правда, он и тогда был уже не мальчик, но сейчас… Как-никак, а шестьдесят четыре в позапрошлом месяце стукнуло!.. Да-а, герой!.. Недаром говорится: "Седина в бороду, бес в ребро". И смех и грех!..

А если серьёзно?.. Как дальше-то быть?..

Разойтись в разные стороны, словно и не знали они друг друга вовсе? Дальние Ключи это тебе не столица, тут потеряться в человеческом муравейнике никак не полупится. Хочешь – не хочешь, а придётся иной раз по несколько раз на дню встречаться… И что же? Делать вид, что ничего между ними не произошло, а если что и было, то так… по нелепой случайности? Нет, шалишь!.. Не привык Богомолов, словно нашкодивший кот, прятаться в кустах. Не в его это правилах было.

Но что же делать?..

Стоит только поддаться минутному порыву страсти, и после отрезвления останется на дне души мутный осадок, и долго ещё не можешь освободиться от горького чувства вины и сознания непоправимой ошибки.

Ясно было одно – Галину он не любит.

Какая там любовь, если за все двенадцать лет, что прожил он в этих краях, он не то что ни разу не подумал о ней, но даже и не взглянул-то в её сторону. Все эти годы была она для него просто односельчанкой, не более того. Так что же?.. Выходит, одна только похоть потянула его к Галине?.. С этим он тем более примириться никак не хотел. Не мог.

И пытался оправдать собственное безрассудство одиночеством, потребностью в женской заботе, тоской и ещё многими другими разными обстоятельствами, хотя прекрасно понимал, все эти оправдания гроша ломанного не стоят.

Да-а, наблудил ты, Алексей Иванович… Ох, наблудил!

Он вспомнил, что так и не прочитал письма, принесённого Галиной накануне. Осторожно, чтобы не разбудить её, выбрался из-под одеяла и подошёл к столу. Почерк на конверте был ему совсем незнаком. Интересно, кто это? Он достал из конверта листок в клеточку, вырванный из школьной тетради.

" Дядя Лёша, здравствуй!..

Не удивляйся, пишет тебе твой племянник Павел, которого вы, наверное, уже похоронить успели. Но я, как видишь, выжил и на днях выхожу на свободу. Рассказывать тебе обо всех моих злоключениях не стану, ибо на это не хватит мне ни бумаги, ни времени. Как-нибудь при встрече. Отец Серафим дал мне твой адрес и даже советует приехать к тебе и пожить какое-то время. Но прежде мне необходимо съездить в Москву, чтобы оформить пенсию и жильё. Как только всё улажу, дам тебе знать и, если ты не против, действительно приеду в Дальние Ключи.

Дядя Лёша, если ты что-нибудь знаешь о судьбе Зинаиды, напиши мне в Москву: Центральный телеграф, до востребования.

Твой племяш Павел Троицкий.

Матери пока не говори, что я объявился. Впрочем, она, наверное, и знать обо мне ничего не захочет".

И всё. На одной тетрадной страничке треть жизни Павла Троицкого уместилась. Девятнадцать лет о человеке не было ни слуху ни духу, и вот хватило всего нескольких слов, чтобы он вновь возник из небытия.

Алексей оставил письмо на столе и, зябко поёживаясь, опять забрался под одеяло. Галина вздохнула во сне, повернулась на правый бок и вдруг открыла глаза:

– Который теперь час?

– Седьмой, думаю.

– Почему не спишь?

Алексей взглянул на неё, увидел сиявшие в полутьме глаза и тоже вздохнул:

– Я про письмо вспомнил, что ты давеча принесла, и вот… решил прочитать. Племянник мой объявился.

Она сладко потянулась и прижалась щекой к его плечу:

– Алёша, мне было очень хорошо с тобой.

Заныло раненое богомоловское сердце. Ни одна женщина на свете, кроме покойной матушки и погибшей жены, не называла его так ласково и просто: "Алёша…" Даже Наталья Большакова, подарившая ему вторую жизнь, за всё время их молниеносного фронтового романа обращалась к нему не иначе, как: "Богомолов". Может, считала, что в этом кроется особый шик, а может, просто стеснялась проявления неуместных на войне сантиментов?.. Кто знает? Но факт остаётся фактом – Алексей всегда был для неё только Богомоловым. И баста!.. Для прочего же народонаселения Дальних Ключей он во все поры был Алексеем Ивановичем. И вот, спустя столько лет, эта милая, одинокая, такая же неустроенная, как и он, женщина назвала, его забытым именем – "Алёшей". Опять к горлу подкатил комок, и Алексей Иванович то ли простонал, то ли промычал что-то в ответ. И только…

Да и что он мог ей сказать? Что не любит, но жалеет? Что благодарен ей за эту нечаянную ласку? Что хотел бы, но не может ответить ей тем же?

Галина приподнялась на локте, заглянула ему в глаза и неожиданно рассмеялась:

– Алексей Иванович!.. Да у тебя никак глаза на мокром месте?.. С чего это, милый?.. – и, не дождавшись ответа, стала целовать его лоб, щёки, губы. – Не волнуйся, голубчик ты мой… Не переживай так, родненький… И не думай ты ни о чём и ничего не загадывай наперёд…

– Да я и не загадываю, – буркнул Богомолов. Ему очень хотелось, чтобы разговор этот поскорее прекратился. Что толку в ступе воду толочь и оправдываться, когда наверняка знаешь, не поверят тебе.

– Знаю, не любишь ты меня, – продолжала Галина.

– Ну почему же?.. – ему бы помолчать, но дурацкая привычка постараться не обидеть, даже путём лукавства, всё же давала знать о себе.

Но она будто не слышала его:

– И что с того?.. Ты в мою сторону ни разу не поглядел. Это я, ненормальная, исподтишка за тобой всё подсматривала. И на что надеялась, дура?.. Да и не гоже бабе мужика силком за собой тащить…

– О чём ты говорищь?!.. – Алексей Иванович пробовал уныло сопротивляться.

– Помолчи. Тебя ко мне случай толкнул… Настроение такое было, что ласки мужику захотелось… Тепла… И мне с тобой очень хорошо было. Правда-правда… Я, поверь, ни о чём не жалею. Честное слово!.. Поцелуй меня… – и сама потянулась к нему.

Богомолов не успел ответить: кто-то осторожно постучал в окно. Даже не постучал, а тихонько поскрёб ногтем по стеклу.

Алексей Иванович вздрогнул и жутко смутился. Не ждал он гостей, а в этот предрассветный час они и вовсе были некстати. Не то чтобы он боялся сплетен и разговоров, но очень уж не хотелось выставлять напоказ свою мужицкую слабость, не хотелось из-за неё порочить доброе имя Галины.