Эклиптика - Бенджамин Вуд

набок и чиркнул спичкой. Пламя озарило его лицо, как тыкву на Хэллоуин. – Мне незачем объяснять тебе, чем так прекрасен диптих. Ты это и сама знаешь. От меня тебе нужен кивок. Ты хочешь убедиться, что я понимаю, насколько ты хороша.

Впервые за весь вечер я встретила его взгляд. Глаза у него оказались не такого цвета, как я думала, а мутно-зеленые, точно замшелая черепица.

– Честное слово, меня меньше всего заботит, что ты обо мне напишешь. Там, откуда я родом, люди, критикующие других, вместо того чтобы сделать что-то самим, пользуются дурной славой. Мне нравятся мужчины, готовые отстаивать свое мнение. С ними интересно беседовать. Но не обманывайся: мне не нужно твое одобрение.

– А что же тебе нужно?

– Ничего. Просто поговорить об искусстве. У меня не было осмысленной беседы о живописи уже…

– Да?..

– Очень давно. С тех пор как я переехала в Килберн. Когда выглядишь как я, тебя не воспринимают всерьез.

– У меня те же трудности.

– Ты тоже женщина, да?

– Нет, но я выгляжу младше своих лет, что ставит меня в невыгодное положение.

– Я тебя умоляю. Даже не сравнивай.

– Ладно, мы отошли от темы. – Пока он затягивался и смаковал дым, его рука, поддавшись старой привычке, повисла на спинке стула. – Тебя должно заботить, что я думаю, поскольку меня заботит, что ты пишешь. Так оно и устроено. У нас общая цель.

– Какой ты самонадеянный.

– Да, знаю. – Уилфред подался вперед: – Дай мне время, и я объясню.

– Уже за полночь.

– Пять минут.

Я откинулась на спинку стула:

– Три.

– Тогда начну с диптиха. Квинтэссенция творчества Элспет Конрой.

Я рассмеялась:

– Откуда тебе знать?

– Легко. Я не читаю брошюрки для прессы. Отправляю их прямиком в мусорное ведро. И просто ищу картину, которая вызовет во мне отклик. Я сразу понял, что диптих создавался по другим законам, чем остальные полотна.

– Ты даже не видел моих старых работ? Тогда это нечестно.

– Контекст переоценен. Знаком я с твоим творчеством или нет, не имеет значения. Я не художник, но я вижу, когда автор в гармонии с собой, а не пытается эту гармонию имитировать ради выставки. В современном искусстве многое можно подделать, но только не эмоцию. Эмоция должна быть на холсте, а не прилеплена задним числом. И это различие – самое важное, что может донести критик. Не все способны заметить разницу, для этого мы и нужны. Изложу ли я свои мысли в “Стейтсмене” или буду ораторствовать, стоя на ящике в парке, это уже неважно. Настоящие художники так редки, что современное искусство все труднее обосновать. Большинство людей уже не отличит кромешную тьму от слепоты, поэтому наши интересы и совпадают. Мне нужно, чтобы художники вроде тебя создавали великое искусство, тогда мне будет на что проливать свет. А тебе нужны критики вроде меня, иначе никто не заметит твои работы. Таковы правила игры. – Он залпом допил дайкири и поморщился от кислинки. – Давай я закажу еще?

– Мне правда уже пора.

Извернувшись на стуле, он все равно поманил бармена.

– Я тебя не убедил.

Я покачала головой:

– Мы с тобой разные. Для меня искусство – это не игра.

– Хорошо. Попробуем по-другому. – Он сколупнул что-то с языка – ворсинку лаймовой мякоти – и щелчком пульнул на ковер. – Спорим, ты писала диптих, даже не думая о живописи? У тебя не было ни цели, ни темы, ты просто пыталась выразить чувство, твоя рука водила кистью по холсту, пока не появились горы. Холодно, горячо?

– Я слушаю.

Он снова облизнул губы.

– И тут ты почувствовала: с картиной что-то не так. И я сейчас не про технику. Скорее, в ней не было целостности. Допустим, ты отступила на шаг, изможденная, взмокшая и готовая все бросить, но тут – и ты сама не знаешь, откуда это пришло, – ты различила вторую форму, прислонившуюся к горам, не в том же пространстве, а по соседству, почти в соприкосновении с ними. Она просто возникла у тебя в воображении. Так ты написала младенца на правом полотне – из ниоткуда. Ты не срисовывала его с фотографии, не твой стиль. Ты взяла его из головы, я угадал? Откуда-то из памяти. Ты чувствовала, что так надо, и не останавливалась. Возможно даже, писать тебе было страшно: горы, младенцы – обычно ты не работаешь с такими сюжетами, но ты просто обязана была узнать, куда все это приведет. Потому что так надо. И наверняка у тебя было чувство, будто все уже предрешено. Будто картина пишется независимо от тебя. Что там говорил Микеланджело о том, что скульптуры ждут его в глыбе мрамора? Об этом я и толкую. Спорим, ты так быстро написала эту картину, что не прерывалась даже на еду и сон? Поэтому ты и умоляла включить ее в экспозицию. Все другие работы ты сочиняла, детально продумывала, а диптих – чистое вдохновение. – С этими словами он откинулся на спинку стула и убрал портсигар в потрепанный карман. – Видишь, для того, чтобы выразить это, нужен кто-то вроде меня. Человек с улицы таких тонкостей не уловит.

Наш закуток бара опустел. Фортепианная музыка расходилась по залу немелодичной рябью, действуя на нервы, как гудки в трубке.

– А ты толковее, чем я думала. – Я допила дайкири, чтобы прийти в себя. Уилфред выхватил самую суть, и меня это обезоружило. – Наверное, теперь я должна позолотить тебе ручку?

– Считай, что это подарок, – ответил он. – Я не волшебник. Любой, кто создал хоть что-то самобытное, опишет творческий процесс именно так. Будто ты не контролируешь, а только направляешь. Проводник – так сейчас, кажется, говорят.

– А ты относишься к этому цинично.

Он пожал плечами:

– Говорю же, я не художник. Я не знаю наверняка. Но я бы предпочел думать, что великие творения создаются за счет таланта и усердной работы. Если одним дано быть проводниками чего-то великого, а другим – нет, какая тут справедливость?

– Сказал племянник лорда.

– Это ни при чем. Я говорю об искусстве. О творчестве. – Он скривился. – Знаешь, дядя меня терпеть не может. Велика беда. Я его тоже. Но мне уже надоело, что нас вечно под одну гребенку.

– Я лишь указала на несправедливость жизни.

– Все равно насчет творчества я прав. Однажды наука это докажет. Не забудь, кто первый обратил на это твое внимание. – Он улыбнулся, выдержал паузу. – Который час? Надо вызвать такси.

– Начало второго.

– Пойдем, я заберу твое пальто. Надеюсь, я не посеял номерок.

Он встал и подозвал бармена.

– Да, сэр?

– Мой дайкири могут принести в номер?

– Конечно, сэр.

Бармен удалился.

– Ненавижу один пить на публике, – сказал Уилфред. – Но не пропадать же хорошему коктейлю.

– Ты здесь живешь?

– Временно. Лондон мне что-то прискучил. Но я еще не решил, куда двинусь дальше. – Ему удалось произнести эти слова без нотки фальши. Похлопав себя по карманам, он пробормотал: – Где же этот номерок? Наверное, провалился за подкладку.

* * *

На тот момент я переспала с двумя мужчинами, и ожидания у меня были невысокие. Но, вспомнив этих робких, беспомощных студентов-художников (первый был настолько впечатлен важностью самого акта, что не смог довести дело до конца, а второй быстро вытер мои забрызганные ляжки рукавом и откатился в сторону), – вспомнив их, я сказала себе, что ночь с Уилфредом Сёрлом – это шаг вперед.