Перекрестки - Франзен Джонатан

До чего же экономика страны похожа на душевную болезнь! Впоследствии Мэрион гадала, долго ли продолжалась бы у отца маниакальная стадия, не рухни фондовый рынок, и, если болезнь его началась бы раньше, удалось бы отцу в разгар Депрессии задержаться в маниакальной стадии. Размышлять об этих гипотезах было непросто, потому что по прошествии лет крах биржи и крах ее отца казались неизбежно взаимосвязанными. После Черного вторника отец, как положено, лихорадочно пытался спасти то, что осталось от обремененного долгами имущества, однако, когда он, прежде чем уйти на работу, звонил из кабинета в Нью-Йорк, голос у него был такой же, каким отец некогда отдавал распоряжения о похоронах своего отца. Вернувшись из школы, Мэрион застала его в гостиной, без пиджака, в подтяжках: он таращился на холодную каминную решетку. Порой он рассказывал о единственной неудаче, выпавшей на его долю, и как ни мало восьмилетняя Мэрион смыслила в маржинальных покупках и срочных контрактах в горнодобывающей промышленности, ее мать и сестра не удосуживались поинтересоваться и этим. Мать бывала дома реже обычного, а Шерли досадовала на обмеление потока предназначенных ей товаров, на скудность Рождества 1929 года, на то, что коттедж в Ларкспуре, в бассейне которого она намеревалась поплавать будущим летом, испарился без следа.

Способности ее отца подтверждало то, что даже когда свет померк перед его глазами, он не только ухитрился сохранить дом, но и по-прежнему кормил семью, оплачивал Шерли уроки танцев и вокала. Теперь он заведовал в “Спорттоварах Запада” отделом сбыта: продал компанию дешевле балансовой стоимости, чтобы покрыть прочие свои потери. В таком же, если не хуже, душевном состоянии, в каком Мэрион впоследствии угодила в больницу, он каждый рабочий день вытаскивал себя из кровати, тащился в ванную, чтобы повозить по щекам бритвой, затаскивал себя в трамвай, потом на совещания в компании, которую уже не надеялся вернуть, после чего тащился домой к безжалостной жене, любимой дочери, чье разочарование его мучило, и Мэрион, которая винила в случившемся себя. Будучи невидимкой, она замечала то, чего не видели остальные трое. Она знала: что-то не так.

И когда отец тоже стал невидимкой, серовато-бледным призраком, который спит в кабинете, разговаривает шепотом и качает головой в ответ на просьбу повторить сказанное, Мэрион заботилась о нем как умела. Вечерами дожидалась его на остановке трамвая, спрашивала, как дела у его “Золотых медведей”. Стучалась в жуткую закрытую дверь кабинета и, не обращая внимания на стоявшую там вонь, вносила фрукты. Отец любил фрукты больше всего, их калифорнийское изобилие и свежесть, и даже сейчас в его глазах блестел огонек, когда Мэрион совала ему порезанную на дольки грушу. Он жевал без улыбки, но кивал, точно признавая: груша вкусная. Мэрион уже лет в десять (а потом и в одиннадцать, и в двенадцать) понимала, как тесно переплетены добро и зло. И когда ей удавалось скормить отцу фрукты, невозможно было понять, чем вызвано то радостное волнение, которое она ощущала, наблюдая, с каким удовольствием он ест, – чистой любовью или тем, что она лучшая дочь, чем ее сестра.

Казалось, тяжелым годам, как и Великой депрессии, не будет конца. Осенью 1935 года Шерли села в купейный пульмановский вагон поезда, шедшего на восток: ей так же не терпелось сбежать из Сан-Франциско, как Мэрион ее спровадить. Отцу, проявившему былую финансовую ловкость, удалось оплатить Шерли семестр обучения в Вассаре, исполнив тем самым давнее обещание. Но это усилие, похоже, его добило. В течение нескольких недель после отъезда любимицы ничто не могло заставить его одеться и пойти на работу. Изабелла, шесть лет не знавшая для своего образа жизни угрозы страшнее, чем повальное увлечение контрактным бриджем, в котором – о ужас! – могут одновременно участвовать максимум четыре игрока, вынуждена была наконец спуститься с небес на землю. Она заняла небольшую сумму у своего брата-юдофоба из Сономы и уговорила владельцев “Спорттоваров Запада” дать ее мужу короткий отпуск. И хотя Мэрион всегда казалось, что они с Шерли вытянули не самый счастливый билет в материнской лотерее, она невольно восхищалась находчивостью Изабеллы в трудную минуту. Инстинкт самосохранения, одержанные ею победы в борьбе за то, чтобы сохранить положение в пятерке, по-своему заслуживали и жалости, и похвалы. Так что Мэрион как всегда винила себя за то, что сделал отец.

Беда в том, что она открыла для себя театр. Талантом в семье считали Шерли, а Мэрион не замечали, но едва сестра укатила в Вассар, как Мэрион с лучшей подружкой отправились на прослушивание для школьной осенней постановки по “Пяти маленьким Пепперам”. Потому ли, что Мэрион была невысокой, но ей дали роль младшей из Пепперов, всеобщей любимицы Фронси, и выяснилось, что у нее тоже талант. С привычным двойственным чувством, толком не понимая, хорошо ли то, что она делает, или плохо, на репетициях Мэрион преображалась, ее замечали другие актеры, она впадала в своего рода транс саманесвоякости. А поскольку происходило все в школьном театре, она влюбилась в вихлявые, пахнущие краской задники, в большие щелкающие рычаги светового щита, в висящий за кулисами жестяной лист, которым было бесконечно весело изображать гром. И после школы, вместо того чтобы идти домой и присматривать за отцом, она оставалась репетировать и малевать задники.

В начале декабря, на первом прогоне спектакля, когда Мэрион-Фронси готовилась очаровывать зрителей, в театр вошла завуч с седой косицей и, остановившись у сцены, окликнула Мэрион. День выдался дождливый, в половине пятого уже стемнело. Завуч молча отвела Мэрион домой, где уже собрались все четыре материны подруги. Мать с безучастным лицом сидела у стылого камина, на коленях ее лежал сложенный лист бумаги. Произошел несчастный случай, сказала она. Но потом, вероятно, затрудняясь смягчать слова при подругах, покачала головой и исправилась. С прежним безучастным лицом она сообщила Мэрион, что отец покончил с собой. Она раскрыла объятия, приглашая Мэрион пасть ей на грудь, но Мэрион развернулась и выбежала из комнаты. Чтобы очутиться в кабинете, найти там отца и убедиться, что все ошиблись, нужно было пробежать два лестничных марша, но ей казалось, что она спускается, падает в туннель вины, навстречу наказанию. В ушах звенел странно-далекий крик девочки, которую наказывают.

Тем утром какой-то шкипер заметил, как незнакомый мужчина везет красную игрушечную тележку по пирсу неподалеку от форта Мейсона. Чуть погодя шкипер снова посмотрел на пирс (незнакомец просто не успел бы никуда уйти), тележка стояла в самом конце. Через два часа, когда тело подняли из воды, полиция обнаружила, что в тележке лежала цепь, которой мужчина обмотал шею и плечи, прежде чем прыгнуть с пирса. Игрушечную железную тележку, сделанную на совесть (красная эмаль даже не потускнела), когда-то подарили Шерли на Рождество, потом в тележке стояли горшки с геранью в саду за домом. Мэрион так и не прочла записку, которую оставил отец, пока мать где-то завтракала с подругами, но он явно не попрощался и не попросил прощения, а рассказал ей то, о чем прежде умалчивал, – правду о материальном положении семьи. Положение было отчаянным, все имущество арестовано за долги, они угодили в паутину мошенничества и банкротства. Последние деньги, на которые теоретически можно было бы сыграть на бирже, отец потратил на первый семестр Шерли в Вассаре.

В истории, которую Мэрион рассказала Софии, в той истории, которую она сочинила в лечебнице и в годы католических самокопаний, вина ее была неотделима от присущей ей способности к диссоциации. Через два дня после смерти отца она решительным щелчком рычага светового щита перевоплотилась во Фронси Пеппер, сказав себе, что жизнь продолжается, и два часа блистала на сцене. После каждого из трех представлений она возвращалась к своей вине и скорби. Но теперь она знала, что в ее воле щелкнуть внутренним выключателем. В ее воле выключить самосознание и наделать гадостей ради минутного удовольствия. С уловки диссоциации началась ее болезнь, но тогда она еще об этом не знала.