Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

На самом деле с современным человеком не происходит ничего, кроме жизни. Это и размывает нарративные структуры окончательно и бесповоротно: сюжет более не обязан куда-то развиваться и постоянно прирастать драматическим напряжением — скорее всего, твое собственное «завтра» будет самым что ни на есть отчаянным образом походить на твое собственное «вчера».

А если не будет, то внятным сюжетом, балансом «рока» и «судьбы», дозированным соотношением черного и белого, хорошего и плохого, мужского и женского точно уже не поможешь.

Кстати, о мужском и женском. Зовут моего иглотерапевта Ян: на выходе из «нумеров» висит его портрет и кто-то к его имени, от руки, приписал мягкий знак. Так я и запомнил его имя.

5. Пять минут, полет нормальный

Сегодня иглы входят в лицо легко. Как в масло.

От пальцев Яна пахнет табаком, и это резко контрастирует с его надмирным видом и общей благостью клиники, которая словно внутри постоянного (прозрачно-чистого) воздушного потока. Есть, знаете ли, такие учреждения с мощной сильной вентиляционной системой: заходишь — и точно попадаешь в салон самолета — трубы поддува шумят (шуршат, шевелятся), словно мы уже взлетели.

(Он сказал: «Поехали!»)

Вчера был законный китайский выходной, сеанс отменили; с сегодняшнего дня мне перенесли процедуры на полчаса позже.

Тем не менее, я еще застаю светлое время суток, хотя перед тем как стемнеет, «светлое время суток» имеет уже какое-то совершенно иное агрегатное состояние — васильково-синее; даже васильково-василисковое, пронзительное, тоскливо стоящее над городом как вытяжка всех его неоправдавшихся надежд и одиночеств.

Февраль потихоньку поворачивает оглобли в сторону весны, сегодня первый день как морозы отступили, и в маршрутке ехало много разноцветных детей с одноцветными родителями. Всего-то день на иголки (или как на рецепции в клинике говорят, «иголочки», очень уж любит обслуживающий класс уменьшительно-ласкательные, скрашивающие неловкость, окончания) не ездил, а город уже немного иным стал, изменился слегка. Я ведь когда только-только к китайцам ходить начал, темнело еще до того, как я к месту истязаний добирался. Выйдешь вроде засветло, но пока суть да дело, гаснет краткий день и солнце, похожее на бельмо, как в камельке забытом, затихает за крышей областного Министерства социальных отношений.

Сижу в тепле под восточные мелодии, а когда иголки снимают, за окном уже темень новогодняя, предпраздничная, обжигающая — точно ты и в правду только-только из южных краев возвратился.

А сегодня улица тепла и плавна, как пломбир внутри холодильника.

Значит, жить можно не в ускоренном режиме, но заглядываясь по сторонам, жаль лишь, что город при этом остается таким же, как и раньше, а не укутывается в бархатную черноту, не прикидывается за мейк-апом тем, чем не является, продолжает рубить правду-матку с привкусом махры.

Да-да, совсем как моя болезнь, каждый день, по миллиметру, по одному осторожному шажку, но, тем не менее, бочком-бочком город пододвигается к краю сезонной ямы со скользкими краями (ух, если упасть!), в которой и завязывается завязь лета.

А вот весна в этих краях нелицеприятна — она пуста и безóбразна, как большинство билбордов на магистралях и трактах Советского района, лишенных рекламы: кризис. Рекламные площади простаивают без букв и изображений, расслаивая древесину невостребованности.

Весна на Урале не красна. Точно постоянно приподымаемая, сдвигаемая на затылок (и, соответственно, обнажающая лоб) кромка кепки продленного дня выказывает все более глубокие проплешины да залысины местного существования.

Когда снег сходит, обнажаются худые, едва ли не бухенвальдские ребра эйдосов, становится особенно отчетливым беспорядочная структура города, набросанного как бог на душу положит.

Китайская клиника стоит на важном чердачинском перекрестке (Свердловский проспект, улицы Воровского и Курчатова), серьезно измененном сколько-то лет назад новыми автотрассами и значительным расширением шоссе, ставшим чем-то вроде взлетной полосы. Мне не нравятся все изменения, происходящие в Чердачинске после моего переезда в столицу — скажем, эти новые дороги, изменившие не только карту перемещений новыми асфальтированными радиусами, но и общую физиономию центра, самый его дух. После всех этих новшеств город выглядит нарезанным (наструганным) на грубые ломти, исполосованным хирургом-маньяком, который, конечно же, хотел как лучше, да только вышло как всегда.

Помимо «дорожной революции», завязанной на непропорциональное расширение дорог, искажающих привычные пропорции (новая ширина дорог предполагает иную этажность кварталов) в нашем крупном промышленном и культурном центре происходит еще и «зеленая революция» (с исламом никак не связанная).

Деревья, которым повезло остаться в живых, тоже в покое не оставили, подпилив им кроны. Обрубки старых насаждений, проросшие свежими веточками за прошлый год, выглядят (особенно сейчас, зимой) как сдающиеся в плен солдаты с поднятыми вверх руками. А еще — похожи на остатки древних храмов, колонны которых, раскиданные по краям городских дорог, застыли в корчах немого крика как на одноименной картине норвежца Мунка.

Для того чтобы заметить этот ущерб, нужен взгляд местный и одновременно сторонний — игольчатый, да с подстриженными чужим контекстом глазами. Впрочем, русский путешественник тем и отличается от всех прочих, что перемещается не вширь, но вглубь, причем не пространства, но самого себя — где бы ему ни довелось оказаться, в режиме постоянного штопора внутрь себя летит.

Лететь.

Особенно если иглоукалывание происходит в комнатах с повышенным воздуходувом, шумящим как в самолете, что летит в густой сини над «отчим пепелищем».

…словно военный самолет, летящий, как обычно, над городом вне расписания с нарушением всех нормативов — экологических и прочих… Общественники судятся с военными за соблюдение уровня децибел, но пока безрезультатно; хотя тот чердачинский самолет, что неделю назад разбился в соседней Курганской области, может-таки повлиять на самый прекрасный суд в мире не в пользу ответчика…

… аэрокосмические ассоциации кажутся мне сейчас вполне уместными…

Особенно, когда сам ты летишь вместе со всеми — а у тебя иглы в голове, трава в иллюминаторе и замерзшая земля, провожающая питомцев в открытый, точней, откупоренный, космос весны…

…и мы летим, прикрепившись одним ремнем,

вне времен,

дремлешь ты на плече моем,

и как огонь

чуть просвечивает

твоя ладонь,

твоя ладонь…

6. Созвездье кровяного тельца

Странные все-таки эффекты дает иглоукалывание — Ян вставляет иголки в нерв, проталкивает стальные прутья как можно дальше по ходу движения — чего? импульсов? — так, что начинает казаться, будто бы тебя чистят ершиком, а главное, кровь твоя становится точно видимой.

Точнее, ощущаемой.

Иголка входит в нерв, а не в вену, но ощущения касаются не нерва, а крови и внутреннего зрения; постоянно ловлю себя на том, будто полураспятый (руки раскинуты, движенья точно в воде, замедленные, рапидом снятые) зависаю над центральными чердачинскими перекрестками и смотрю, как легковушки лейкоцитов и эритроцитов в разные стороны потоками струятся.

Я уже привык жить в нескольких местах параллельно, у меня в твиттере даже такая рубрика имеется — #пж (параллельная жизнь), ведь душа томится, ведь душа-то мается и рвется куда-то постоянно с поводка…

…уж не знаю, насколько распространено это ощущение, похожее на то, как во время чтения книги твои собственные мысли скачут через частокол типографских строчек, и нужно усилие то ли воли, то ли внимания, чтобы совпасть с ритмом развития чужого текста…

Так и в жизни: ты живешь, идешь по улице или сидишь, склонившись над тетрадкой, как вдруг осознаешь, что в голове у тебя совсем другой мир проносится; мир, находящийся совершенно в другом месте.

Подобно воздуху в той самой маршрутке, который она привозит (перевозит) с чистой окраины в загазованный центр, ты мысленно расслаиваешься на несколько направлений.

Хотелось бы написать про «силу мысли» или же «силу воображения», но вся штука в том, что это умозрительное перемещение происходит без малейшего участия сознания.

Автоматически. На автомате. Само, само, само.

Сама, сама, сама.

Сколько раз так в Москве было: идешь по Усиевича в сторону «Аэропорта» и перпендикулярно этому оказываешься в непосредственной близости от памятника «Сфера любви» возле кинотеатра «Урал» или на Елисейских полях. В венецианском лабиринте или на набережной Тель-Авива. Никогда ведь не знаешь, где окажешься.