Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Олег Аксеничев

Или кого-то...

Адской твари просто проникнуть в закрытое помещение... Просто найти нужного человека. Не требуется для этого помощников. Но так приятно приумножить зло на земле!

Эту икону Риммон почувствовал, как только объявился в Москве. И не важно, что было не так... Важно, что демон отыскал.

Демон Риммон искал сейчас через икону исчезнувшего гонца. Что за страна, всё самому делать приходится, никому доверять нельзя!

Вот и бревенчатое здание в углу Ивановской площади, вот подклеть, пыточная, как видно. Вот дыба, и тело на ней, головой вниз. Всё-таки варвары эти московиты, варвары, судари мои, и не спорьте!

Что же говорит несчастная жертва тиранства московского правителя?

Демон вслушивается в то, что шепчет икона.

— Имени не ведаю, но внешность описать могу. Видом он ливонец, из лютеровых последователей, одевается скромно...

Уж не его ли описывает Даниил, уже дважды предатель? Риммону несложно изменить обличье, но он привык к этому телу.

Неужели какой-то смертный может нарушить планы демона, уступающего силой Сатане, но превосходящего могуществом не только любого человека, но и разом всю эту страну, суровую и скучную?

Риммон сложил ладони, совершенно обычно для храма.

Молится человек, просит что-то у Господа, как и все мы, грешные.

Только в ладонях Риммона как-то оказалось сердце Даниила, живое, бьющееся, рвущееся на свободу. Демон легонько сжал ладони.

Даниил всхрипнул, дёрнулся на дыбе.

   — Что с тобой? — изумился Грязной.

Демон гладил сердце. Не надо боли, надо — покой.

Сердце Даниила стукнуло ещё пару раз, остановилось.

Мнимый стрелец повис на ремнях дыбы, и опытный глаз Григория Грязного определил тотчас — умер Даниил.

Ох, как некстати!

Не подозревать же всё Английское подворье — там каждый одет, как Даниил описывал.

А ведь придётся подозревать!

   — Слаб оказался, поганец, — расстроился государев дьяк Щелкалов.

Изо рта Даниила вытекла струйка крови, капли запятнали песок пола.

Песок сменят. Не посмотрев на пятна. А зря.

Причудливой прихотью Риммона кровь нарисовала на песке улыбающуюся рожицу, очень похожую на царя Ивана Васильевича.

* * *

Всадники в красных терликах с вышитыми двуглавыми орлами на груди. Бояре и дьяки в украшенных драгоценными камнями кафтанах, в обшитых мехами шапках, несмотря на жаркий день. Государь в золотом терлике, красных княжеских сапогах, при сабле, кинжалах и булаве. Опричники, скинувшие монашеские рясы и блистающие пышностью одеяний.

За город, к селу Коломенскому, тянется это пышное шествие.

Царь Иван Васильевич пожелал соколиную охоту. Поговаривали, хочет государь забыться после страшных измен и не менее страшных казней.

Боярин Умной-Колычев и государев дьяк Андрей Щелкалов не выделялись в раззолоченной кавалькаде. Бывает, что блестящая, вызывающе богатая одежда позволяет остаться незамеченными. Этого и хотели наши герои — работа у них такая.

Сокольники с кречетами на рукавах растянулись редким рядом у границы широкого поля, ограниченного вдали обрывистым высоким берегом Москвы-реки.

Ждали только знака, поданного царём, но Иван Васильевич медлил. Государь подозвал к себе ближайшего рынду-охранника, сказал тому что-то.

Рында с поклоном отвернул коня, поскакал к приглашённым на охоту, высматривая нужного человека. Заметив Умного, поклонился ещё раз, указал движением руки — мол, государь видеть желает.

Раньше подобное приглашение вызвало бы завистливые пересуды среди придворных. Но по нынешним временам зыбко всё было, неясно — уцелеет ли человек, призванный пред очи царя.

Умной встретился взглядом с Щелкаловым: заверши, мол, если что, начатое вместе. Пришпорил коня и поскакал следом за рындой.

   — Гойда! — воскликнул Иван Васильевич, приподнимаясь на стременах.

Сокольники рассыпались по полю, завертелись, вглядываясь в небо. Кто-то уже снял колпачок с головы своего кречета, готовя царственную птицу в полёт за жертвой, за добычей. Азартные гости устремились за сокольниками, стараясь не упустить ничего из разворачивающегося перед ними красивейшего зрелища.

   — Уж прости, боярин, не дам на охоту полюбоваться, — сказал Иван Васильевич, прищурив глаза.

То ли солнце слепило, то ли хотел внимательно, до морщинки, рассмотреть лицо Умного-Колычева.

   — На всё твоя воля, государь.

   — Если бы так...

Царь тронул поводья коня, неспешно отъезжая от охотников. Боярин немного, с уважением, отстал от государя. Следом, как Умной успел заметить, направились несколько рынд. Расстояние выдерживали правильное, скромное. Речи царские услышать не смогут, но истыкать стрелами государева собеседника, случись что, потяни, к примеру, Умной саблю из ножен, — легко.

   — Думаешь, зачем позвал?

Царь не любил затягивать время, сразу переходил к делу.

   — Затем, что мне тоже подумать надо. Вслух. И поделиться кое-чем... С человеком, что умеет молчать. Хорошо ты молчишь, князь! Надёжно.

Иван Васильевич остановил коня у обрыва речного берега. На другой стороне — неровные прямоугольники вызревающих полей, тёмные деревянные деревеньки, проблески солнца на осиновых плашках церковных куполов. Здесь же, по левую руку — каменная красно-белая шатровая громада храма Вознесения. За спиной же — молчаливый отряд рынд, тихих и настороженных, как добрые сторожевые псы.

Государь спешился, следом покинул седло и Умной. Иван Васильевич, заложив ладони на затылок, с удовольствием потянулся, подставил солнцу лицо, так, что бородка протянулась параллельно земле.

   — Слова дурного от тебя не слышал, боярин. Не от страха молчал и не ради милостей моих — то ведомо. Служишь верно, ценю. Все бы так...

Царь явно повторялся. Видно, что засела мысль в голове, да и завертелась там в поисках выхода.

   — Все бы приняли, что власть царская — от Бога. Хочешь власть не бояться — благое твори; а если злое творишь — бойся, не просто так царь меч носит! Он — Божий слуга, отмститель зло творящему!

Боярин понял, что Иван Васильевич не своими словами изъясняется, но из Библии говорит, по памяти. Господа взяв в свидетели своей правоты. Неужели был так неуверен в себе, что за Бога спрятаться решился?

   — Опричнина... Думаешь, боярин, не знаю, как говорят про неё и на Руси, и за рубежами нашими? И про Курбского-князя наслышан, что опричников кромешниками кличет, как слуг Антихристовых. И что по Москве слухи ходят, что, мол, отменять опричнину пора; что устал-де народ — тоже мне ведомо. Скажи, князь Умной-Колычев, что сам об опричнине думаешь?

Глаза царя впились в лицо Умного. Как кинжалы, вспороли кожу, как близкий разряд молнии, встопорщили усы и бороду. Страшный вопрос задал государь. Вопрос, ответ на который вёл прямиком на плаху.

   — Не смею волю царскую обсуждать, — начал Умной. — Но не смею и без ответа вопрос государя своего оставить. Опричнина — искоренение крамолы. Любой, что бы под этим словом ни понималось. Измена, соперничество придворных, ереси, попытки растащить страну на уделы, произвол приказных, затрудняющий управление Русью... Так, пожалуй, государь.

   — Ясно мыслишь, боярин. И говоришь хорошо, гладко. Понимаешь, как опасно разгневать меня, не так ли, Умной? Так, Василий Иванович?

По отечеству Иван Васильевич называл только самых близких, самых доверенных. Умной, как видно, выдержал очередное испытание.

Что же теперь?

   — Есть у опричнины ещё одна цель, боярин. Только Малюте в том пока доверился. Третьим станешь, кто тайну знает, после меня и него. Слушай, Василий Иванович!

И Умной услышал...

В сорок шесть лет государь всея Руси, великий князь Московский Василий Иванович Третий задумал жениться во второй раз. И всё бы ничего, но жениться-то он задумал на собственной племяннице, да ещё при живой жене. Соломонию Сабурову, красивую, круглощёкую, налитую, он сам выбрал двадцать лет назад на устроенных по всей стране смотринах. Годы не победили привлекательность княгини, но Бог прогневался на что-то, не дал детей.

А тут из Литвы прибыли на жительство родственники Василия, князья Глинские. Среди них — юная, стройная, с глазами в пол-лица Елена.

Совпали дела государственные со вспыхнувшей похотью. Русь ждала наследника, а Соломония упорно не беременела. Никто и не думал, что проблемы с деторождением могут быть у Василия. Виновна женщина, так ещё от Евы повелось, всегда — только женщина.

В католическом мире разводы давно перестали быть головной болью для высокородных. Римские папы расторгали и утверждали такие браки, что на Руси только крякали изумлённо, выслушав добиравшиеся с сильным опозданием вести.

Православная Церковь защищала святость брака, защищала упорно и истово. Но и Церковь не была едина. Василий смог найти союзников среди церковных иерархов, смог и развестись, и жениться по второму разу.