Путевые знаки - Владимир Березин

И мы медленно, показав руки, полезли вниз.

Нас звали в гости, и, по сути, терять нам было нечего. А безвольному Математику уж точно. Мы соорудили носилки и пошли по неглубокому снегу вслед за нашими эльфами. Там обнаружились сани с впряжённой лошадёнкой. Лошадь была невелика ростом, но хорошо ухожена. Мы положили безжизненное тело Математика на сани, и снег заскрипел под полозьями. Сани шли медленно, наши провожатые то шли рядом, то кто-то из них подсаживался, меняясь местами друг с другом, чтобы лошадь не уставала. Путь казался бесконечным, но в самый неожиданный момент мы выехали на опушку, где стоял с десяток больших крепких изб, столько же каменных домов и ещё какие-то постройки, видимо служебные. Но стояли они странно, будто в строю.

Мы ввалились внутрь какого-то дома вслед за нашими хозяевами, ввалились второпях, и прошли вперёд не раздеваясь, в чём были. В глаза сразу бросилась печать порядка, лежавшая на всём, тут всё было, как в сказочном домике. Аккуратно, прибрано, очень чисто, и повсюду расставлены расписные стеклянные бутылки, которых до Катаклизма повсюду было видимо-невидимо. Тут они были покрыты какой-то самодельной росписью. Мы положили Математика на широкую лавку, Владимир Павлович сказал, что посмотрит за ним, а я с хозяевами вышел наружу. Лошадь завели в конюшню, вплотную пристроенную к дому. Судя по конфигурации, здесь в прежние времена должен был быть гараж. Я, думая чем-то помочь, пошёл за водой к колодцу. Скрипнул ворот, ухнуло вниз, роняя комки снега, ведро. Когда я вернулся, лошадь уже распрягли и, когда она остыла, стали поить принесенной мною водой.

Всё-то тут было налажено, и даже одеяла нашли нам сразу же, хоть они оказались довольно ветхими. Мы заснули стремительно, будто падая в пропасть, крепко и сладко, как спал я в детстве, вернувшись со двора, набегавшись и устав. И ничего мне не снилось. Хозяйка утром накормила нас с Владимиром Павловичем какой-то зерновой кашей и принялась слушать наши рассказы. Мы, памятуя неудачный опыт с разными собеседниками, были осторожны в оценках виденного и подвирали самую малость.

Потом я разговорился с хозяйкой. Оказалось, что община жила здесь давно, со времени Катаклизма. Тут был дачный посёлок для небедных в общем-то людей.

Незадолго до Катаклизма они выстроили тут свои добротные дома, да так и не успели ими воспользоваться. Никто из богатых хозяев сюда не доехал и, видать, не доедет никогда. Поэтому здесь поселились несколько семей неформалов, бежавших из Твери.

Неформалы плодились и множились, сохранили привычки своих хипповских родителей и пламенную любовь к какому-то профессору, которому молились наравне со скандинавскими богами. Профессор, видимо, из Тверского университета был для них чем-то вроде Будды, только оставившим своё Писание. Имена этих божеств довольно смешно звучали для меня, но они сами к ним за двадцать лет привыкли. За двадцать-то лет и в Сталина, и брата его Кагановича поверишь, в этом я уже убедился. Хозяйку нашего дома звали Лариса.

Лариса, Лара это было прежнее имя, тут, в общине, её звали сложным именем, кончавшимся на «эль». «Она девушка без возраста», подумал я сразу. В подземельях женщины стареют по-другому, там всё другое. А здесь передо мной стояла женщина не то двадцати лет, не то сорока — всё из-за того, что она была такой подвижной. Носила Лара какой-то странный наряд, похожий на балахон, доходивший до щиколоток, только перехваченный под грудью каким-то руническим ремешком.

К этим рунам я относился скептически, но ни с чем не спорил. Если уж я сдерживался перед адептами Ночной красавицы, перед верующими, как в Бога, в Сталина и не спорил с буддистами Судного дня, то уж руническая вязь и кельтские молитвы меня точно не пугали.

Математика положили в отдельную комнату, где он лежал, тупо глядя в потолок. Мне очень не нравилось, что он даже не бредит. Я давно не испытывал никакой корысти в Математике и, уж конечно, забыл о его предложении о наградах и перемене места жительства. Это предложение мне сейчас казалось шуткой. Когда я о нём вспоминал, а вспоминал я о своей жизни до путешествия очень редко. И вот Математик лежал, как маленький свёрточек, лишённый оружия и разлучённый со своим гроссбухом. Теперь я помогал выносить за ним горшок, а кормила его всё же хозяйка. Математик оброс седой реденькой бородой, а я каким лысым был, таким и остался. Владимир Павлович поселился в соседнем домике, сразу взявшись там за несложный ремонт. Потянулись вязкие и сонные дни, давно настала зима. Я учил имена чужих богов и местных кумиров и скоро перестал путаться в именах, кончавшихся на«…горн» и на«…эль». Вера тут была затейлива, но от нас, чужаков, ничего не требовали, кроме как не смеяться над святынями. «Трескучие»… Это слово катал я на языке, потому что помнил его из книг, а только сейчас понял, что оно означает, потому что стояли именно трескучие морозы, и деревья рядом с домами общины потрескивали. Звуки разрывались, и закладывало уши, особенно холодно было поутру, когда всё пространство занимал морозный туман, в котором льдинки, казалось, висели в воздухе. Солнце поменяло цвет, стало темно-красным. Снег был повсюду, и всё угловатое стало круглым. Утром эльфы просыпались поздно и большую часть дня ничего не делали. Три лишних рта их, казалось, не особо напрягали. Я только было заикнулся, что могу починить им какой-нибудь прибор с проводами, как меня поставили на место. Электричества здесь не признавали, а жили в основном по солнцу.

Зима для обитателей посёлка была временем праздным за исключением тех, кто работал в мастерских в основном по дереву. Этим я не подошёл и стал ходить к кузнецу. Кузнец, если его можно было бы описывать всё в тех же терминах, был не эльф, а скорее гном, как и я. Это был кряжисты мужик, годившийся мне в отцы и раньше работавший на каком-то тверском оборонном заводе.

Тут он жил с самого начала, и в общину его привела младшая сестра. Сестру он сначала шпынял за подведённые снизу глаза и причудливые татуировки, а потом стал ей благодарен за спасение. Это был настоящий русский человек, готовый поверить почти во что угодно, а если увидел ласку, то и вовсе в любое. Прибейся он к нашим буддистам, так обрил бы голову и с таким же благоговением говорил бы о перевоплощениях принца из далёкой страны. Я нуждался в это момент в друге, потому что Владимир Павлович удивительно глубоко ушёл в свою личную жизнь, будто, наконец, нашёл цель своего путешествия.

Это было логично. В конце концов, у всех были своя цель и мечта, а вот он был мне бескорыстным помощником. Я не мешал ему и не маячил перед глазами оттого и искал другого собеседника. Математик был похож на овощ и говорил связные фразы от случая к случаю.

И вот я искал разговоров с кузнецом, чтобы лучше понять как тут устроена жизнь. Я думал задружиться с ним, да как-то это не вышло… Далёк от меня был кузнец, спасибо и за то, что он пускал меня в кузню. Там я отрабатывал свой хлеб, поднося ему тяжёлые заготовки, раздувая мехи, а то и сам молотком стуча по оранжево-красной и жаркой железяке.

Меж тем всё, что меня окружало, носило печать экзотической веры. Притолоку в моём доме украшал эльфийский узор, старательно выполненный когда-то шариковой ручкой и фломастерами. Вооружены обитатели посёлка были в основном луками и длинными ножами, похожими на мечи. Ружей было совсем немного, и все больше охотничий гладкоствол, видимо, оставшийся от исчезнувших владельцев домов. Мне объяснили, что отправляться в странствие за боеприпасами невыгодно и себе дороже. А снарядить самодельный патрон самодельной же дробью и своим порохом куда проще. Да и порох был для общины хоть и лучше электричества, но всё же тоже нечист. Не любили они огня, и даже кузнец для них был человеком, каждый день входящим в контакт со злой силой. Да и не нужно им, судя по всему, было огнестрельное оружие. Луками они действительно владели виртуозно, ничего не скажешь, но охотились, кажется, и вовсе больше с помощью силков, медвежьих ям и засад. Боялись охотники только какого-то тотемного ежа, что жил на дальних пашнях, за болотами. Этот Ёжик с пашен был нарисован почти в каждом доме, где висели на стене лук и стрелы как напоминание об охотничьих правилах. Я часто ходил за водой, и снег под валенками скрипел, как музыкальный инструмент. Сначала я, признаться, боялся снега, от него резало глаза, но потом привык к яркой его белизне.

Несмотря на все свои руны, эльфийская община исправно ходила в русскую баню, и я с ними. Эльфы набивались в баню партиями, но без половых различий. Нравы тут, как я сразу понял, были довольно вольными. Семьи плавно перетекали одна в другую, а дети бегали из дома в дом под присмотром взрослых, были они им родителями или нет.

Как-то, вернувшись раньше и раздеваясь в сенях, я смотрел на то, как Лариса идёт по тропинке, протоптанной в снегу к дому. Она возвращалась из бани, и было видно, как от лица поднимается пар. Когда она вошла в дом, то окна в комнате от её мокрых волос тут же затянуло рыхлым инеем. Пахло дубовыми листьями, берёзой и какими-то другими сектантскими травами. Мы, сев за стол как шерочка с машерочкой, обнялись без слов и принялись пить какой-то отвар, а перед этим, когда она накрывала на стол, наши руки сближались и на секунду оставались одна в другой. Миска или чашка ставилась на стол, и прикосновение оканчивалось, но я, в общем, понимал, что это естественный ход вещей и к чему идёт дело. Никакого другого чувства к ней, кроме как нежности, я не испытывал.