Мальчик на качелях - Николай Оганесов

– Готово, – сказал Сотниченко.

– Подожди, – попросил я. – Прежде попробуем вкратце восстановить события того дня. Начинай, Костя, – обратился я к Логвинову.

– Попробуем, – он перестал выбивать дробь, сложил руки на груди. – Значит, так. Утром, после того, как ушел Юрий, профессор остался один. Спустя некоторое время к нему зашел Корякин. Иван Матвеевич чувствовал себя неважно, их разговор продолжался недолго. Около двенадцати позвонил Черпаков. Договорились встретиться в половине шестого. Чуть позже к Вышемирскому пришла Оля. После встречи с ней он наверняка с нетерпением ждал сына, чтобы переговорить с ним об Оле и о ребенке, которого та ждет... Пожалуй, все.

– Примерно в половине пятого, до того как начался дождь, домой вернулся Юрий, – дополнил Сотниченко. – Следом за ним пришла Елецкая.

– Теперь включай, – скомандовал я, и Сотниченко нажал на белую клавишу.

4

– Итак, вопрос первый, – услышали мы голос Вышемирского. – Редакция журнала «Вопросы литературы» интересуется моим мнением об авангардистских течениях в литературе двадцатых годов. – С легким шипением прокручивалась пленка. – Ну, во-первых, так называемый авангард никогда не был явлением единым и целостным. Его представляли писатели, полярно противоположные по духу. С одной стороны, декадентствующие индивидуалисты, с другой – коллективисты и истинные новаторы. В основе творчества первых лежит анархо-индивидуалистическая идеология, в основе творчества вторых – использование позитивных ценностей, накопленных веками человеческого развития... – Последовало молчание. – Суховато получается. Придется отредактировать на бумаге... – Перелистав страницы книги, Вышемирский продолжил: – Показательна в этом смысле творческая судьба Маяковского, Элюара и судьбы их литературных спутников Крученых, Бурлюка, Бретона. Выход первых за пределы футуризма, сюрреализма и литературная деградация вторых, оставшихся в кругу своих псевдоноваций, представляется закономерной. Подлинные художники никогда не разрывали форму и содержание, они стремились к диалектическому единству...

На веранде послышались шаги.

– Это ты, Юра? – громко спросил Вышемирский.

– Я, – донесся из прихожей голос сына.

– Зайди ко мне...

Стукнула входная дверь, раздались приглушенные голоса, затем приближающиеся шаги.

– Ты не один?

– Это не к тебе... – Голос Юрия стал громче, очевидно, он подошел ближе. – Мне надо поговорить с тобой... Срочно.

– Вот как? Представь, мне тоже, и тоже срочно... Я хочу знать, до каких пор ты будешь доставлять мне неприятности? До каких пор прикажешь терпеть твои выходки?!

– Выходки? – не понял Юрий.

– Да, выходки! – резко сказал Вышемирский. – Сколько я помню, ты не дал мне ни минуты радости... Неужели у тебя нет ни капли жалости к отцу? Хорошо, не к отцу, просто к больному, старому человеку! Посмотри на себя, на кого ты похож: волосы растрепаны, рубашка расстегнута, от тебя за версту разит вином... Я мечтал видеть тебя сильным, умным, самостоятельным... Сколько раз я просил тебя: веди себя прилично, не забывай, чей ты сын. И что же? Ты так и живешь недоучкой, а теперь вместо глупостей начал совершать подлости! Мне стыдно за тебя! Остановись, пока не поздно, стань наконец нормальным человеком! Неужели это непосильная задача?!

– Хватит! – выкрикнул Юрий. – Я пришел не для того, чтобы выслушивать твои нотации! – Он сделал паузу и заговорил тише: – Я пришел за помощью... Постарайся понять меня...

– Понять? – Вышемирский. судя по тону, был возмущен. – Ты хочешь понимания?! Я не могу и не хочу понимать человека, который заставляет плакать девушку, которая ждет от него ребенка. О каком понимании ты просишь, негодяй?!

– Ребенка? Какого ребенка?! Тебе Оля сказала, да? Она была у тебя?!

– ...Кто-то стоит в прихожей. Посмотри, кто там...

– Ты скоро, Юра? – Это был голос Елецкой.

– Какого черта! – закричал Юрий. – Убирайся отсюда! Жди в моей комнате. – Он обратился к отцу: – Папа, я не могу тебе сейчас всего объяснить... У меня совсем нет времени... Потом я тебе все расскажу...

– У тебя нет времени, – без всякого выражения повторил за ним Вышемирский.

– Да пойми ты, наконец... меня преследуют... мне угрожают! Я запутался, помоги мне! Прошу тебя!..

– Что тебе нужно? Говори и оставь меня в покое...

– ...Мне нужны деньги. Извини, папа, но мне не к кому больше обратиться...

– Возьми, – тихо сказал Вышемирский. – Возьми и уходи. Я не хочу тебя видеть...

– Но ты должен меня понять... Я никогда и ни о чем не просил тебя. И сейчас прошу не подачки, а помощи...

– Тебе нужны деньги – возьми их, – повторил Иван Матвеевич.

Юрий заходил по комнате.

– Ты снова не хочешь понять меня... Вспомни, когда мы остались вдвоем. Мне было тринадцать. Ты помнишь, как я приставал к тебе с вопросами, со своими детскими проблемами... Тогда мне нужна была твоя поддержка, твой совет, твое сочувствие. Я нуждался в тебе, папа. Что ты сделал тогда для меня? Ты был занят работой, поглощен своими делами... А я оставался один, совсем один. Почему ты не научил меня отличать добро от зла, почему не подсказал тогда, что выбор делается не однажды, не сразу, а на каждом шагу, что воздержание от выбора тоже выбор... Тебя это не интересовало... Ты думал, мне достаточно дышать одним воздухом с тобой, чтобы избежать ошибок, думал, что те абстрактные добродетели, которые ты стремился привить мне с детства, могут помочь? «Приходи домой вовремя, веди себя прилично, будь серьезней». Разве этого я ждал? Разве с этим надо было начинать жизнь? Я делал ошибки, я пытался исправлять их сам, без твоей помощи... Это не всегда удавалось, не удалось и сейчас... Сколько раз в трудные минуты я мысленно обращался к тебе, папа, но, кроме «веди себя прилично», ничего вспомнить не мог.

Голос Юрия дрожал от волнения.

– Я любил, папа, но ты не знал этого, я вырос – ты этого даже не заметил. Ты был рядом, но между нами все время существовал барьер, через который мы не слышали друг друга... Я не виню тебя... просто то место, которое должен был занимать ты, заняли другие люди. Они толкнули меня на подлость... Я продал картину, слышишь, продал... Два года, вместо того чтобы заниматься настоящим делом, я копировал коллекцию, копировал, чтобы отдать подлинники подлецу. Ты его знаешь – это Маркин... Сейчас у меня есть девушка, есть работа, которую я люблю, есть друзья, но там, за дверью, ждут, чтобы я расплатился за свои ошибки... Мне надо отдать долг, пойми, и я не могу обойтись без тебя, без твоей помощи...

– Иди, – прошептал Иван Матвеевич.

– Тебе плохо, отец?

– Иди, сынок, – повторил Вышемирский. – Иди, все будет нормально...

– Мне стыдно просить у тебя деньги, но другого выхода нет...

– Я понимаю... Возьми там, на полке...

По звукам можно было догадаться, что Юрий сдвинул стул, влез на него и потянулся к коробке.

– ...Я люблю эту девушку. И хорошо, что у нас будет ребенок...

Вниз посыпались книги.

– ...Я скоро вернусь. Спасибо, папа...

Утихли шаги Юрия.

Наступила тишина. И только прислушавшись, можно было различить неровное дыхание профессора. Вскоре оно тоже стихло...

5

Мы молча вышли на веранду.

Небо на востоке поблекло, стало похожим на театральный задник, подсвеченный голубым прожектором. Звезды исчезли. Из глубины заброшенного сада раздавались первые робкие голоса птиц.

Я посмотрел на свисающие с яблоневой ветки качели, и мне показалось, что за секунду до этого кто-то, кого я хорошо знаю, встал с них и ушел. Ушел, не выслушав меня, хотя мне было что ему сказать.