Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов

приложиться, старший брат всю её на руках держал, чтобы, ежели чувств лишится, то не упала бы прямо на отца – могла бы свернуть прочь его главу, к телу приставленную, пусть и с обеих сторон для крепости подотканную подушечками.

Глава же купца Оковала устами радостно улыбалась в ясные, начавшие по-осеннему глубоко синеть небеса. Земные очи закрылись, зато открылись очи духовные, зрящие просторы невиданные.

Легко теперь прощался купец: «Прощевайте, родные! Вижу, Андрейка, без меня не пропадёте. Взял уж ты крепко дом в свои руки. А я уж как мог взял грехи наши тяжкие на себя. Авось Господь смилуется!»

Глава шестая. На Троицкой дороге

Тронулись на Троицу к Крестовской заставе на другое же утро. Елена Оковалова – в повозке при одном немце-вознице. Тарас при повозке – на своей Серке. Немецкая рота – вослед пешим строем. В иное время ночевали бы по-барски при царских чертогах на пути в Сергиеву обитель, но чертоги и в Мытищах, и в Софрино были сожжены. Для пущей скрытности находили у дороги заросшие, защищенные от ветра низины, для Елены ставили небольшой шатёр.

Дорога, в иной век самая людная, по большей части казалась вымершей. Да уж и при выходе из стольного града на Троицкой той дороге разбегались люди кто куда при виде повозки и немецкой роты.

Редкие встречные путники – что пешие, что конные-гужевые – при виде того сугубого немецкого строя, блестевшего шлемами, растекались прочь с дороги так, что и криком не поздороваться. Позади же вовсе никого не видно было – догонять боялись за версту.

Однако ж не все. Порой попадались во взор неизвестные толпы, вооружённые чем попало, кои по одежке никаким сословием не признать. По платочкам виднелись во всякой беспутной гурьбе и шустрые бабы неясного предназначения. А однажды, уж на третий день пути, небольшой татарский чамбул, словно большой пыльный вихорь подлетел со стороны, пригляделся, стрелы покидал. Тарас тотчас спрыгнул с Серки в повозку и с радостью прикрыл собой Елену. Встречь стрелам немцы грохнули мушкетный залп. Елена ойкнула и уши ладошками зажала. Лохматые татарские бахметки пугнулись, кого-то и достало, клюнуло пулей – качнулся один-другой-третий в седлах, но пасть свои же никому из раненых не дали, поддержали со сторон руками, покричали горлами и унеслись.

Поля по сторонам от дороги жаловались на смутное тяжкое время – иные полосы не были убраны, иные, в самой близи разбитых придорожных деревень, где бурей прошлись лихие всадники грабежа, втоптаны были в землю, иные горели. Дымы пожаров курились и по окоёмам всей земли.

Первый день Елена немотствовала и была совсем как неживая. На еду мотала головой, сжав губы, только воды пару раз попила. Глядела вперёд невидяще. А Тарас рядом с повозкой и смотреть на девушку страшился – как бы не заметила его взора да и не прогнала прочь в беспамятстве. Поставил ей под сумерки шатёрик Тарас, устроил в нём ночлег, какой положен, сам тотчас вышел. Повозку подогнал немец вплотную к шатру. Тарас подставил локоть – помочь девице спуститься, но Елена только взмахнула косо ручками, как юный птенец, соскочила, пошатнулась немного и канула в шатёр…

Немцы пару малых костерков разжигали на ночь. Тарас посмотрел на Ганса, а тот отвернулся: мол, моё дело каменной стеною шатёр окружить и отбить всякого вражину, который сунется, а ты уж сам думай, что делать, раз к девице простым слугой-холопом приставлен.

Наутро Елена вышла из шатра – видно было, что всю ночь глаз не смыкала. Наверно, молилась.

Красными болезненными очами она посмотрела на мир, сощурилась до судорожной ломоты морщинок над переносьем, поднялась в повозку… попросила едва живым голоском закрыть её потеплее, что Тарас и выполнил на лету, и только повозка провернула раз колёсами, как провалилась в сон-забытье.

Тарас слышал, что дышит девица мирно, видел, что сон её глубок и целителен, а значит, не проснётся она долго – и теперь уж осмелился налюбоваться ею вдосталь. Личико Елены заострилось, стало вдесятеро красивее, кожа благородно бледнела – и вся она теперь, накрытая тяжелой волчьей шкурой, гляделась не купеческой дочкой, а настоящей княжною… Пропадал совсем Тарас – и теперь уж сам ведал ясно, что пропадает, и уж грезил дорогой, как бы ему пропасть под стать истинному лыцарю – в жарком бою за её честь супротив тьмы татар-бусурман или клятых ляхов. А что ему ещё оставалось? Не отдаст же крепкий купец Андрей Оковалов свою сестру, зеницу ока, за него – никакого не заморского князя, а нищего, лишь при доброй сабле да потешной кобылке-бахметке, низового козака!

Уж солнце второго дня пути начало клониться к закату, когда Елена вдруг открыла глаза, шумно вздохнула, встрепенулась и стала оглядываться. В первый миг она проскочила взором мимо Тараса и, обернувшись, увидела куда более знакомое лицо – немецкого сотника Ганса.

– Ганс, во вир зинд? – обратилась она к нему. (То есть спросила, где ж они очутились.)

Сердце в тот миг у Тараса поморщилось так, как никогда с ним не бывало.

– Ауф хальбем вег цум клостер, фройляйн Хелен, – по-солдатски ровно и четко отвечал Ганс, считая, что полпути до Троицкой обители пройдено.

– Данке шон, Ганс, – улыбнулась Елена и, поворачивая головку наконец приметила ехавшего рядом Тараса: – А, здесь и ты, Тараска, вот и хорошо! – Взор её ещё острее прояснился и вдруг пал на люльку Тараса. – А вот что у тебя? Трубка? Так ты не курил ни разу!

А и правда, Тарас так и не полюбил курить трубку, подаренную ему старшими братьями, хотя, бывало, посасывал за дружбу и тютюном делился. Дым застил ему взор, мешал видеть мир. А трубка была знатная, резная, с волчьей мордой.

Тарас с радостью рот открыл, про люльку рассказал… а потом пошло и про братьев, кто из них чем славен, и про отца. Впрочем, долго баять Тарас не умел и запнулся вдруг.

– Нет, нет, ты не молчи, ты давай рассказывай больше, – прямо потянулась к нему из повозки Елена, – грей мне душу, заговаривай да рассеивай. А то как тятю вспомню, так словно Полкан клыками сердце стиснет. Вся душа вон! Говори! Не молчи!

Вот уж подвиг вышел Тарасу – потруднее, чем Базавлук стежками от берега к берегу мерить. Но уж старался Тарас. Успел про всё рассказать, что помнил, у него уж и сухой язык нёбо рубанком драл.

Кушать вдруг захотела Елена. Запасы, братом снаряженные, теперь беспрестанно изводила, не вылезая из повозки. Раскраснелась. А к сумеркам в повозке же и заснула