Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш

различные стороны своей личности, не упуская при этом противоречивых импульсов, порождаемых его честолюбивыми устремлениями. Ведь если Дизраэли видит что-то от самого себя в Танкреде — консерваторе-идеалисте, пытающемся установить связь с живым источником традиции, то другую свою сторону он проецирует на Фахредина, в высшей степени беспринципного политика. Фахредин, готовый ради власти на все, напоминает Вивиана Грея, но более успешного и жестокого:

Он привык к мысли, что ловкость всегда помогает добиться желаемого и что успех оправдывает любые действия. Притворяться, лицемерить, вести переговоры одновременно с противоборствующими сторонами, быть готовым принять любое мнение и не иметь собственного, улавливать мгновенное настроение толпы, чтобы ускользнуть от грозящей катастрофы, видеть в каждом человеке некий инструмент и делать только то, что ведет к цели, пусть и окольным путем, — таковы были его политические методы, и, полагая их лучшими средствами достижения успеха, он прибегал к ним с восторгом и наслаждением.

Ни один враг Дизраэли не смог бы нарисовать более злую карикатуру. Он даже позволяет Фахредину заявить: «Я исповедую ту религию, которая дает мне высшую власть», — опасная строчка, вышедшая из-под пера крещеного еврея. Создавая такой образ, Дизраэли, скорее всего, удовлетворял свою прирожденную дерзость: он позволял выставить напоказ все качества автора, противные избыточно серьезному викторианству. Не удивительно, что «Танкред» озадачил известного викторианского критика Лесли Стивена, который назвал это произведение «странной фантасмагорией» и был особенно встревожен тем, как Дизраэли одновременно «молится вместе с мистиком и глумится вместе с политиком».

Ко всему прочему Фахредин для автора — средство учинить допрос самому себе: Дизраэли словно спрашивает себя, до какой степени правдивы обвинения в лицемерии и коньюнктурности, которые он слышит от своих врагов? В конце концов автор, похоже, приходит к выводу, что разновидность интриганства, свойственная Фахредину, пусть в какой-то мере и привлекательная для одной стороны натуры Дизраэли, все же не пристала истинно великому государственному мужу. «Я не верю, что, манипулируя людьми, можно достичь чего-то великого, — убеждает Танкред Фахредина. — Все эти интриги, на которые вы, похоже, мастер, могут быть полезны при дворе или в каком-нибудь недоступном для обычных людей сенате, но для того, чтобы освободить народ, нужно нечто более простое и более энергичное».

При всех довольно эксцентричных теоретических построениях, касающихся иудаизма, в «Танкреде» встречаются и очень трогательные и искренние пассажи Дизраэли о евреях. Точно так же, как он некогда написал роман «Алрой», чтобы выразить свое «идеальное честолюбие» — стремление стать национальным лидером еврейского народа, теперь он использует роман «Танкред», чтобы представить себе еврейское национальное образование в Палестине. Временами роман воспринимается как сионистская идиллия, изображающая мир, в котором евреи составляют не меньшинство, а большинство. В «Танкреде» больше еврейских персонажей, чем в любом другом произведении Дизраэли — там есть еврейские купцы, еврейские разбойники и еврейские девушки из хороших семей. А главное, там есть Ева, красавица еврейка, которую называют «Розой Сарона». Когда Танкред влюбляется в Еву, она открывает ему глаза на то, как христиане унижают евреев:

Мой дед — бедуинский шейх, глава одного из самых могущественных родов пустыни. Моя мать была его дочерью. Он еврей, весь его род — евреи. Они читают Пятикнижие и повинуются ему, они живут в шатрах, у них тысячи верблюдов и лошади неджедской породы, и они безразличны ко всему, кроме Иеговы, Моисея и своих кобылиц. Разве они были при распятии в Иерусалиме? Разве кричали в той толпе? Но моя мать выходит замуж за еврея из города, за человека, достойного сидеть на троне царя Соломона, а маленький христианин Яхур, что носит круглую шляпу и торгует инжиром в Смирне, завидев ее, перейдет на другую сторону, чтобы его не замарала кровь той, что распяла его Спасителя — Спасителя, который, как он сам говорит, был потомком нашего царского рода. Нет, никогда я не стану христианкой, пусть меня даже заставят есть песок!

Есть огромная разница между этим простым чувством самоуважения, неотъемлемым правом еврея, рожденного в Палестине, и сомнительными манипуляциями Сидонии, еврея диаспоры. Очевидно, что после многих лет усилий, потраченных Дизраэли на то, чтобы преуспеть в английском обществе, в своем воображении он все еще упивается мыслью о принадлежности к еврейскому народу. Поэтому «Танкред» не случайно стал единственным романом Дизраэли, где описание еврейского обычая отражает личный опыт автора. Детская память о праздновании Суккота (вероятно, в лондонском доме одного из родственников) навеяла этот отрывок, где обнажается та сторона еврейских чувств Дизраэли, которую он впоследствии уже никогда не раскрывал:

Представьте человека, рожденного и выросшего на Юденштрассе в Гамбурге или Франкфурте, а то и в трущобах наших Хаундсдич или Майнориз[73], рожденного, чтобы унаследовать оскорбления и обиды, лишенного образования и той среды, в которой у человека может быть воспитан какой-никакой вкус или хотя бы намек на чувство прекрасного, живущего в едком тумане и нечистотах, никогда не испытавшего доброго отношения и почти никогда — справедливого, выполняющего самую унизительную и грязную работу, торгующего тряпьем, занимающегося ростовщичеством, подверженного постоянным гонениям и унижениям, которые давным-давно уничтожили бы любую нацию, не сохранившую в чистоте свою кровь и не живущую по законам Моисея; представьте такого человека — объект предрассудков, неприязни, отвращения, а то и ненависти. Но вот наступает время, и разум и сердце этого человека наполняются образами и чувствами, которые во все эпохи считались самыми прекрасными и самыми добрыми из всех, что свойственны людям. <…> Это время сбора урожая в виноградниках родного края.

Он встает пораньше, идет на какой-нибудь рынок в Уайтчепеле[74], покупает несколько ивовых веток, заблаговременно заказанных, которые привезли, скорее всего, с берегов одной из эссекских речек, что неподалеку от Лондона, и спешит домой, где очищает место во дворике своего убогого жилища, строит там шалаш, обильно украшает его самыми красивыми цветами и плодами, какие только смог достать, не забыв про мирт и цитрон, и подвешивает к его кровле разноцветные фонарики. После службы в синагоге он с женой и детьми трапезничает на открытом воздухе, словно под родными звездами в милой деревушке в Галилее.

И вот может случиться, что, пока он совершает кидуш, еврейское благословение над еврейской едой, преломляя и раздавая хлеб, освящая молитвой бокал вина в своих руках, — тот самый обряд, который почти две тысячи лет назад совершил божественный потомок царя Давида на самой незабываемой трапезе <…> группа англичан, весьма почтенных — не меньше десяти фунтов годовых, — немного под хмельком, хотя и не в честь сбора винограда, проходит мимо