Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути - Евсей Львович Цейтлин

потом стала коммунисткой, сидела в довоенной Литве в тюрьме. Кто-то рассказал мне: по специальности она была медицинской сестрой. Правда, я видел другое свидетельство: мама окончила курсы бухгалтеров. Еще она служила воспитательницей в семьях богатых евреев.

– …Как они познакомились друг с другом, мои родители? Сюжет этот странный, но для военного времени совсем не удивительный.

– …В юности у мамы была подруга по имени Блюма. Именно она стала (еще до войны) женой Макара Корабликова. У них родился сын. Почему Блюма, в числе семей других партработников, не попала в эвакуацию? Это долгая история. Сейчас речь не о том. Так или иначе в начале войны Блюма пряталась с ребенком в доме своей свекрови, на окраине Вильнюса. Однажды – это было в конце 1941 года – она стояла у окна. И увидела, как куда-то гнали большую группу евреев. Заметила в этой группе своих родных. Поняла: их отправляют на расстрел, в Понары.

– …Что она сделала? Блюма особенно не задумывалась: она оставила сына в комнате, а сама спустилась вниз, встала рядом с родителями. И, как другие евреи в той колонне, погибла в Понарах.

– …Что было делать с ребенком? За ним стали ухаживать бабушка и тетя. Иногда приходила понянчить малыша подруга Блюмы – Бася. Моя мама. Она тоже скрывалась тогда в городе.

– …Их роман с отцом развивался стремительно. Мой брат Илья – сын отца и Блюмы – только на полтора года старше меня.

– …Потом маме все-таки пришлось уйти в гетто. Прикрепив к одежде звезду Давида, туда постоянно проникал и отец – по делам подполья.

– …Как меня вынесли из гетто? Это тоже удивительный сюжет! Сестра отца Фетиния Клементьевна Корабликова-Черницова выносила меня из гетто в обыкновенной корзине! Говорили, что в этой самой корзине меня спустили на веревке из окна многоэтажного дома.

– …Представьте себе, я долго думал, что эта замечательная женщина и была моей матерью. Тогда, во время войны, она умело имитировала все признаки беременности. И потом официально зарегистрировала меня как своего сына. До 1953 года, пока не умерла Фетиния Корабликова, я не знал, что у меня была другая мама.

– …Не раз я пытался восстановить вехи биографии Баси Коварской. И – прежде всего – историю ее трагической смерти. Скажу сейчас коротко: мой отец сумел вывести маму из гетто. Потом она ушла в партизаны… Был такой момент, когда отряд разделился на две группы. Одна – там была и моя мама – уходя с боями от фашистов, попала в болото. Мама погибла где-то возле Нарочи.

– …Во время войны погиб и отец. Меня и старшего брата (между прочим, его фамилия по матери – Троцкий) воспитывали – в трудностях и мытарствах – тетя Фетиния и бабушка Евдокия Харлампиевна. Женщины с сильным характером.

– …Да, от бабушки я и услышал впервые историю о том, как меня несли из гетто в корзине. Кто знает, может быть, было все иначе. Хотя ту же версию подтвердила подруга Фетинии – полька Мария Шаткевич. Будто бы именно она несла меня вместе с тетей в той самой корзине… По иронии судьбы, я так любил в детстве народную песню: «По веревочке в окно».

– …Не знаю, по каким уж причинам, но о моем отце, герое-подпольщике, вспоминали после войны не слишком охотно. Вроде бы, никто и не отрицал его заслуг, но и льгот в связи с этим нашей семье никаких не было. Все же один из друзей отца, занимавший высокий пост в послевоенной Литве, помог поступить мне в суворовское училище.

– …Трудные для меня годы. Все во мне сопротивлялось армейскому режиму. Училище находилось в Туле. Мне было там одиноко. Я совсем не походил на других воспитанников… Уходил от всех. Писал стихи. Пытался даже выйти из комсомола, ощутив фальшь и бесполезность этой организации. Между прочим, та история мне на многое открыла глаза. Однажды на собрании, будучи заместителем комсорга роты, я положил на стол свой комсомольский билет. Какая была реакция? Меня объявили больным, поместили на две недели в психиатрическую клинику. И, конечно, то уговаривали, то заставляли – взять билет назад. Я сдался не сразу. После того, как на несколько дней меня перевели в палату для буйных больных. Там я увидел взрослого человека, на которого тоже давили – преступно, безжалостно. Я понял: передо мной – страшная машина. И я сделал то, чего от меня хотели. Сделал вид: ничего не было.

– …Собственно, еще в раннем детстве я слышал еврейский язык, слышал разговоры об евреях. Прежде всего потому, что к нам, в дом к бабушке, приходили мои еврейские дяди – братья матери, спасшиеся в начале войны.

– …Потом, позже, бабушка рассказывала мне о маме. А ее братья даже показали мамины фотографии. Бабушка была мудрым человеком. Она, староверка, считала: я должен знать правду о своем происхождении. И более того – эту правду нужно зафиксировать документально. В пятидесятые годы, когда умерла тетя, моя приемная мать, бабушка нашла свидетелей, которые рассказали в суде обо всем. Об обстоятельствах моего рождения, спасения из гетто. О том, почему тетя вынуждена была записать меня своим сыном. Именно на основании тех свидетельств мне недавно сменили паспорт. Теперь там есть эти пять букв: еврей.

– …Но вернусь в детство и юность. Я постоянно думал тогда о своем еврействе. Кстати, понимал: если я не буду скрывать, кто была моя мать, это может мне сильно повредить. И одновременно – я не хотел скрывать этого. Иногда я шел на компромисс: писал в анкетах, что у меня было две матери – родная и неродная. Но в отделах кадров эти анкеты упорно не принимали – возвращали мне назад.

– …Я часто пытался представить гетто. Вильнюсское гетто, где погибли мамины родные и где я родился.

Учась в суворовском училище, с жадным интересом посмотрел два фильма о гетто. Помню их до сих пор: «Звезды» и «Девятый круг». Я ощущал – бесспорно, остро: все это непосредственно относится ко мне.

– …Кончилось детство. Тоскливо пришла юность. Я решил стать врачом. Сначала учился в военно-медицинской академии. Потом неприязнь к армии победила – перешел на дневное отделение в Ленинградский педиатрический медицинской институт. Вечерами и ночами работал санитаром. И опять чувствовал себя чужим, посторонним в этом мире.

– …Между прочим, я работал в клинике, где было много детей, от которых отказались родители. Беда, одиночество, бесприютность. В стенах клиники эти понятия не были абстрактными… Там я познакомился с девушкой-санитаркой. Ее звали Людмилой. Она тоже была студенткой – как и я, подрабатывала,