Мадрапур - Робер Мерль

– Уже одно это нарушало общепринятый порядок. Стюардесса, которая регистрирует пассажиров в аэропорту, и стюардесса, которая летит вместе с ними,– это две различные службы.

– Вы правы,– говорит бортпроводница.

– Кто вам звонил?

– Начальник.

– Как его зовут?

– Он назвал мне фамилию, но я не расслышала. Была очень плохая связь.

– И вы не попросили его повторить?

– Я не успела. Он дал мне инструкции и тут же повесил трубку.

– Какие это были инструкции?

– Я вам уже говорила: прибыть к 18 часам в Руасси.

– А потом?

– Подняться на борт за пять минут до вылета.

– Это нормально для бортпроводницы – подниматься на борт так поздно?

– Нет. Обычно мы приходим в самолёт за час до посадки пассажиров, чтобы успеть всё подготовить.

– Вам было сказано, чтобы вы не входили в кабину пилотов?

– Нет.

– Тогда почему же вы не сделали этого?

Бортпроводница спокойна и вместе с тем напряжена. Благонравно сложив руки на коленях, но временами тяжело дыша, она, хотя все её ответы звучат вполне правдоподобно, чувствует себя не в своей тарелке. Может быть, это вызвано агрессивностью подозревающего её в чём-то Блаватского. Ведь это общеизвестно: когда людей считают виновными, они через какое-то время начинают ощущать, что и вправду в чём-то провинились.

Безжизненным голосом и словно не надеясь, что собеседник ей поверит, бортпроводница говорит:

– Я считаю, что бортпроводница не должна входить в пилотскую кабину, пока её туда не позовут. Особенно когда она не знает командира корабля.

– А объявление? – сурово спрашивает Блаватский.– Кто дал вам текст объявления?

– Никто. Я нашла его в galley.

– Что вы имеете в виду под galley? – спрашивает Караман.

– Кухню,– говорю я.– Французские бортпроводницы употребляют английское слово.

– А,– со своей обычной гримасой отзывается Караман.

– И это объявление не поразило вас тем, что оно крайне неполно? – снова говорит Блаватский, недовольный тем, что его перебили.

– Поразило.

– И вы даже не подумали попросить командира корабля его дополнить?

– Я не хотела делать это по собственной инициативе,– устало говорит бортпроводница.– Это выглядело бы так, будто я его критикую.

Наступает молчание, и внезапно Робби начинает смеяться. Все глаза устремляются на него, и он говорит:

– Извините меня, мистер Блаватский, но всё это так нелепо, так по-американски…

– Так по-американски? – насупив брови, переспрашивает Блаватский.

– Не сердитесь, прошу вас,– говорит Робби, и в его живых глазах прыгает насмешливый огонёк,– но одна вещь меня действительно поражает: вы буквально погрязли в американских стереотипах и даже не замечаете этого!

– И что же тут американского? – сухо осведомился Блаватский.

– Да всё! – весело отвечает Робби.– Дознание! Cross examination, detective story![19] Ничего не упущено! Но помилуйте, это всё так комично! – продолжает он, смеясь.– Ведь ничем этим тут не пахнет! Вы рассматриваете эту историю под таким углом зрения, который тут абсолютно не годится! Через минуту объявите нам, что индус был гангстером!

– А кто же он был?

– Этого я не знаю. Во всяком случае, не гангстер.

– Но он нас ограбил! – возмущённо говорит Христопулос.

– Это была шутка – или моральный урок. Возможно, и то и другое.

– Шутка! – кричит Христопулос, и его на сей раз поддерживают viudas.– Для вас, может быть, это и шутка!

Робби снова смеётся, но, поскольку я вижу, что он не собирается продолжать, я решаю принять от него эстафету.

– Я тоже нахожу совершенно неуместным полицейский допрос, которому вы подвергаете бортпроводницу. Вы обращаетесь с ней как с подозреваемой, даже как с виновной.

– Да нет же! – восклицает Блаватский.

– И всё же, пожалуй, да,– с притворной сдержанностью говорит Караман.– Не стану утверждать, что в ваших вопросах в самом деле имеется полицейский привкус, но инквизиторский тон, который вы избрали, звучит не очень приятно.

– Бортпроводница пользуется у мужчин единодушной поддержкой,– с ехидством говорит миссис Банистер, не столько приходя на помощь Блаватскому, сколько предостерегая Мандзони.

Действительно, Мандзони с самого начала допроса так настойчиво пялился на бортпроводницу, что это раздражает не одну только миссис Банистер.

Наступает пауза. Блаватский весь подбирается, как перед прыжком, и решительно говорит, больше обычного растягивая слова:

– Ну так вот, нравится вам это или нет, но я продолжу свои расспросы. Вас, может быть, и устраивает полная невозможность что-нибудь понять и вообще вся эта вереница тайн и загадок, но я намерен прояснить ситуацию. Мадемуазель,– продолжает он, теперь уж более вежливым тоном,– ещё несколько вопросов, если не возражаете. Кто предписал вам забрать у пассажиров не только их паспорта, но и всю имеющуюся у них наличность и дорожные чеки?

– Человек, позвонивший мне по телефону.

– Это совершенно из ряда вон выходящая процедура. Я бы даже сказал, оскорбительная. Вы ничего об этом не спросили?

– Я уже вам сказала,– устало говорит бортпроводница.– Я не успела. Он повесил трубку.

– Вам следовало перезвонить.

– Но кому? Я не знала его фамилии.

Выдержав небольшую паузу, Блаватский продолжает:

– Я бы хотел вернуться к объявлению. Вы читаете его, мадам Мюрзек находит, что оно неполно, и настаивает на том, чтобы вы получили дополнительные сведения у командира корабля. Тогда вы заходите в кабину пилотов и обнаруживаете, что в ней никого нет. Это было, разумеется, для вас потрясением?

– Разумеется,– отвечает бортпроводница, но дальше об этом не распространяется.

– И, однако, когда вы возвращаетесь в первый класс, вы молчите. Почему?

Я с раздражением говорю:

– Вы ровным счётом ничего не проясняете, Блаватский. Вы топчетесь на одном месте. Мадам Мюрзек этот вопрос бортпроводнице уже задавала, и бортпроводница уже ей ответила.

– Что ж, пусть она повторит свой ответ.

– Моя роль на борту – не тревожить пассажиров, а их успокаивать.

– Такова, в самом деле, ваша профессиональная мотивировка. Имели ли вы ещё какую-нибудь другую?

– Какую же другую могла я иметь? – с неожиданной горячностью говорит бортпроводница.– В конце концов, самолёт ведь летел, он поднялся в воздух без экипажа. Следовательно, он мог точно так же приземлиться. Зачем зря волновать пассажиров?

– Перейдём к следующему пункту,– говорит Блаватский, и в глубине его глаз вспыхивают огоньки.– Отобрав у нас часы и драгоценности, индус приказал своей помощнице вас обыскать. Почему только вас, почему не других?

Я вижу, что бортпроводница бледнеет, и спешу ей на помощь:

– Но этот вопрос надо было задать индусу!

– Да замолчите же вы, Серджиус! – кричит Блаватский и гневно вскидывает вверх свои короткие толстые руки.– Своими идиотскими репликами вы только всё запутываете!

– Я никому не позволю говорить со мной в таком тоне! Вы сами идиот! – говорю я, отстёгиваю ремень и наполовину приподнимаюсь в кресле.

Должно быть, у Карамана создаётся впечатление, что я сейчас брошусь на Блаватского, потому что он наклоняется, протягивает вперёд руки и торопливо говорит:

– Господа, господа! Не будем вкладывать в нашу дискуссию столько страсти!

В ту же секунду бортпроводница, ни слова не говоря, хватает меня за левую руку и с поспешностью тянет назад. Я снова сажусь.

– Мне кажется,– с дергающейся губой и взлётевшими вверх бровями говорит Караман, в восторге оттого, что ему выпала роль арбитра в споре двух «англосаксов»,– мне кажется, что мистеру Блаватскому не следовало так поддаваться своему темпераменту и что мистер Серджиус со своей стороны…

– Если мистер Блаватский признает, что первым употребил слово «идиот»,– говорю я с натянутым видом,– я готов взять это слово назад.

– Пусть будет так, старина,– с чудовищной наглостью говорит Блаватский тоном человека, перед которым только что извинились,– я, со своей стороны, на вас не сержусь.

– В таком случае я не беру никаких своих слов назад,– в полной ярости говорю я без малейшего желания кого-нибудь позабавить.

Но, приняв это заявление за юмор, все начинают смеяться, и Блаватский с добродушием, не знаю, искренним или притворным, присоединяется к общему смеху. Я в свою очередь выдавливаю из себя улыбку, на чём инцидент угасает.

– Должен, однако, сказать,– говорит Караман, незамедлительно и с большой охотой беря на себя роль судьи,– что вопрос, который задал мистер Блаватский, представляется мне весьма и весьма существенным. Мадемуазель, расположены ли вы на него ответить? Речь идёт о том, чтобы узнать, по какой причине вы оказались единственной из нас, кого индусы подвергли обыску.

– Я и не отказывалась ответить,– кротким голосом отзывается бортпроводница.– Я просто была удивлена тем, какой смысл вложил мистер Блаватский в свой вопрос. Послушать мистера Блаватского, я должна была заранее знать причину, по которой индус велел обыскать только меня одну.