Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман

это время надо просто пережить.

И стал я этот срок переживать.

А тут как раз приспело время юбилея, переход в восьмой десяток глупо было не отпраздновать: мы с Татой, начисто о подлой хворости забыв, отменный учинили праздник человек на пятьдесят друзей и близких.

Вел юбилей мой сын, и я с приятным чувством ждал сюрпризов. На прошлый юбилей он пригласил девицу, так исполнившую танец живота, что за столами ярким пламенем горели глазки старичков. На этот раз явился фейерверк (гуляли, благо, на большой террасе), и дружно вскрикивали мы при каждом извержении замысловатого и разноцветного огня, испытывая первобытную радость. Еще сметливый сын задолго обзвонил моих друзей, и мне читались поздравления в стихах и прозе.

Мой давний друг Саша Горелик и гостивший у него в Москве Юз Алешковский прислали краткое напутствие: «Дай Бог, дорогой Гарик, чтобы ты подольше не становился бедным Йориком». А из посланий зарифмованных я приведу стихи Саши Городницкого, поскольку он со щедрым пафосом возвел меня в борцы-герои, кем я, по счастью, не был никогда. Но стихи польстили мне, грех их не напечатать.

Дружно чокнемся, как встарь.

Час свиданья краток.

Убегает календарь

на восьмой десяток.

Но не старится талант

в Игоревом теле:

на эстраде он гигант

и гигант в постели.

Много силы, не забудь,

в этом человеке:

он прошел великий путь

из евреев в зэки.

Всемогущее гавно

обличал он гневно,

у него Бородино

было ежедневно.

Погулявший в те года

около барака,

он уехал навсегда

к Пересу с Бараком.

И за это упрекнуть

мы его не вправе:

он прошел великий путь

от забвенья к славе.

Горьким смехом знаменит

будет он в России,

как сказал антисемит

Николай Васильич.

Очень восхитила меня смелость последней рифмы.

Старый друг Володя Файвишевский длинное стихотворение свое завершил существенным для меня в те дни пожеланием (признаться честно, за столом ни на минуту я не забывал о вдруг свалившейся напасти):

Будут жить твои стишата вечно —

средство от хандры и от тоски;

резюме: желаю я сердечно – будь здоров до гробовой доски.

А Юлик Ким мне вот что написал:

Как чистокровный полукровка,

скажу тебе в лицо и громко:

в тебе всегда я замечал

явленье также двух начал:

слиянье русской, блин, иронии

с еврейской, бляха, широтой!

Пример неслыханной гармонии —

вот что являешь ты собой!

И дальше, ёптыть, будь таким

до самых меа ве эсрим!

Щегольнув своим ивритом (а это пожелание – жить до ста двадцати), Ким давнее во мне затронул чувство: не хочу я и боюсь прожить излишне долго. По моему глубокому убеждению, жить надо до поры, пока ты полноценен и сохранен умственно – не дольше. Только как почувствовать границу? Впрочем, эта тема – начисто чужая дню рождения.

Все много пили, говорили поздравительную чушь, плясали что придется, и с немалым воодушевлением пели множество советских песен. И моя Тата (я с опаской искоса поглядывал) вела себя невозмутимо и со всеми вместе веселилась. Только под конец, когда уже и расходиться начали, безудержно и бурно зарыдала: сорвалась многочасовая выдержка.

Назавтра я покорно обратился к новой предстоящей жизни.

Тут последуют различные подробности, которые чувствительный (и впечатлительный) читатель может пропустить без всякого урона – мне, однако, изложить их интересно и душевно как бы даже нужно.

Для начала мою опухоль подвергли облучению из огромной электронной пушки. Более всего она была похожа на слона с подвижным и вращающимся хоботом. От излучения, как объяснили мне врачи, калечатся и погибают раковые клетки, а здоровые – способны оклематься. Весь низ моей спины расчертили разноцветными фломастерами, и эту нарисованную мишень велели по возможности не мыть.

И двадцать девять раз, изо дня в день ложился я на некую подставку, и машинный хобот трижды огибал мое распластанное тело, по мишени этой неслышно выстреливая целительным излучением гамма-поля. Я вскорости прознал, что тут же рядом в специальной комнате сидят пятеро физиков, с утра до вечера высчитывая траекторию облучения, чтобы попало под него как можно менее живой здоровой ткани, обреченной пострадать невинно. Только ведь издержки в этих играх неминуемы, и мне изрядно обожгли слизистую оболочку в месте, где недавно побывал колоноскоп. И начались такие боли, что словами их никак не описать.

Вернее, это я угрюмо думал, что слова не отыщу, пока однажды вечером в боевике американском (обожаю их под выпивку смотреть) не услыхал точнейшую формулировку. Пожилой матерый гангстер со злорадством излагал, что будет чувствовать предатель их святого дела, когда будет он отловлен и покаран пулей в зад.

– И тогда, пока не сдохнет, – говорил рассказчик, медленно прихлебывая виски, – у него такое чувство будет, будто срет он раскаленными бритвами.

Я от радости аж вскрикнул и наверняка подпрыгнул бы, но телевизор я смотрел, неловко на бок привалясь: сидеть я к тому времени уже не мог. А впрочем, и ходить я мог не очень, ибо именно такие ощущения испытывал и при ходьбе. И ездить на машине я уже не мог бы, только помогла сообразительность и выручка российских юмористов. Привезли мне два толстенных тома мастеров российского юмора, и я их подложил под обе ягодицы – стала выносимей боль, и можно было снова ездить на сеансы облучения. Забавна здесь моя кретинская наивность: эти муки простодушно полагал я неизбежным следствием лечения, а про снимающие боль снадобья мне врачи не рассказали, считая, очевидно, что нормальный человек и сам про это знает. Какую-то бессмысленную мазь дала мне, правда, медсестра, но боль ничуть не унималась.

Мне очень не хотелось, чтобы о болезни и о мытарствах моих все были осведомлены и говорили мне слова пустые, только примешался случай. Когда мы с женой в какой-то третий день хождений по врачам сидели в отделении радиологии (во мне искали метастазы), к нам изящно подпорхнула дама чрезвычайно средних лет, откуда-то знакомая, но смутно и неявно. И с тональностью подружки закадычной у меня спросила, почему я тут сижу.

– А мы с женой гуляем тут, – ответил я невежливо. – Мы утром как позавтракаем, сразу приезжаем погулять сюда немного.

Она мгновенно испарилась, но свое предназначение исполнила немедля: мне уже назавтра начали