Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография - Ральф Дутли

Уже в 1918 году большевики заявляли: «Мы железной рукой приведем человечество к счастью!» 19 января 1918 года они распустили Учредительное собрание. 3 марта в Брест-Литовске был подписан мирный договор с Германией; так закончилась для России Первая мировая война. Однако в 1918 году в России началась новая жестокая война — гражданская: между «белыми», сторонниками царской монархии, и созданной Троцким Красной армией. Ареной боевых действий поначалу были Сибирь, Урал и южное Приволжье. В Петрограде же в результате гражданской войны возникли проблемы со снабжением; город страдал от голода и холода.

У Мандельштама не оставалось иллюзий. Началась агония его любимого Петербурга. Еще в мае 1916 года, до обеих революций, он писал о городе мертвых, в котором царствует Прозерпина, богиня подземного царства. Петрополис превращался в Некрополис — так называл этот город Чаадаев в своих «Философических письмах»:

В Петрополе прозрачном мы умрем,Где властвует над нами Прозерпина.Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,И каждый час нам смертная година (I, 122).

Одичание и опустошение — уничтожение былого величия — происходило стремительно. В марте 1918 года Мандельштам пишет стихотворение, полное апокалиптических образов, некролог с четырежды повторенным рефреном: «Твой брат, Петрополь, умирает» (I, 134–135). «Окно в Европу», прорубленное Петром Первым в невских болотах ценой невероятных человеческих жертв, перестает вскоре быть столицей России. В марте 1918 года большевики переводят правительство в Москву. В конце того же месяца Луначарский, комиссар народного просвещения, объявляет о компромиссной политике в отношении «буржуазной творческой интеллигенции». И хотя на поддержку могли рассчитывать в первую очередь поэты Пролеткульта, но поданный Луначарским сигнал означал проблеск надежды и для других деятелей культуры. В апреле 1918 года Мандельштам на короткое время получает место в Бюро печати при Центральной комиссии по разгрузке и эвакуации Петрограда. В этой должности ему периодически приходится ездить в Москву.

В мае 1918 года он пишет стихотворение «Сумерки свободы», которым, как принято думать, «приветствовал революцию». Однако это стихотворение — не славословие большевикам. С самого начала в нем преобладают сумеречные тона:

Прославим, братья, сумерки свободы,Великий сумеречный год!В кипящие ночные водыОпушен грузный лес тенет.Восходишь ты в глухие годы, —О, солнце, судия, народ (I, 135).

Слово «сумерки» в русском языке может означать и рассвет, и закат. Не удивительно, что в 1928 году Мандельштаму в последнем прижизненном сборнике пришлось по требованию цензуры снять заголовок и первые две строчки (три раза «сумерки»!). Слишком много угрожающих примет. Еще непонятно, к чему приведут тенета, опущенные в ночные воды. Речь идет о «глухих», а не о «звучных» годах. Это — опасный эпитет для обладавшего тонким слухом поэта Мандельштама! Не случайно именно слуху отводил он высочайшее место среди других чувств.

Во второй строфе этого стихотворения «корабль времени» идет ко дну, кораблекрушение неотвратимо. В третьей строфе появляются ласточки, связанные в «боевые легионы»; ласточка — символ души, а также — поэзии (ср. у Гельдерлина: «Как ласточка, волен поэт»[136]). Одновременно мрак сгущается, становится почти непроницаемым («Не видно солнца…»). В целом, это стихотворение — как и стихотворение «Кассандре» (декабрь 1917 года) — говорит главным образом о потерях: свободы, звучания, времени, света.

Однако в последней из четырех строф содержится призыв к современникам — отважиться вопреки затмению и мраку и все же совершить поворот:

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,Скрипучий поворот руля.Земля плывет. Мужайтесь, мужи,Как плугом, океан деля,Мы будем помнить и в летейской стуже,Что десяти небес нам стоила земля (I, 136).

Мандельштам был крайне далек от слепого энтузиазма поэтов Пролеткульта, хотя и заимствовал у них некоторые риторические приемы: образ восходящего «солнца» революции, обращение «братья», выражения вроде «боевые легионы». Его стихотворение предупреждает о наивной революционной эйфории и выражает трагическое предчувствие грядущих жестокостей и тягот[137]. В конце 1920-х годов Мандельштам сказал об этом стихотворении поэту И. С. Поступальскому: «Вот и решайте, чего в стихах больше — надежды или безнадежности. Но главное — это пафос воли»[138].

Противоречивое революционное стихотворение Мандельштама имеет мало общего с бодрящим пафосом Маяковского, «барабанщика революции». Впрочем, его энтузиазм не был в то время достаточно оценен властью. Известен ленинский отзыв о восторженно-революционной поэме Маяковского «150 000 000» (1919–1920): «Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. […] А Луначарского сечь за футуризм. Ленин»[139]. Но и такие близкие к бывшим футуристам современники, как, например, Роман Якобсон, полагали, что в своем отношении к действительности Маяковский «глубоко слеп»[140].

Многосложное стихотворение Мандельштама появилось 24 мая 1918 года в петроградской газете «Знамя труда» — органе левых социалистов-революционеров. В этой газете печатали свои революционные стихи и некоторые другие известные поэты. 3 марта 1918 года здесь была опубликована поэма Блока «Двенадцать», а за несколько дней до появления мандельштамовского стихотворения, 19 мая 1918 года, — утопическая поэма Есенина «Инония»: «пророк Есенин Сергей», вдохновленный Иеремией, мечтает о грядущем крестьянском рае.

Через месяц после того как в «Знамени труда» появилось стихотворение Мандельштама, газета была запрещена: начались репрессии против левых эсеров. Кто такие левые эсеры? Еще в июне 1917 года на съезде партии социалистов-революционеров они отделились от основного ядра эсеровской партии и образовали собственное крыло. Они отвергали сотрудничество с Временным правительством и были в значительной мере причастны к Октябрьскому перевороту. Однако в марте 1918 года левые эсеры вышли из правительственного блока с большевиками — в знак протеста против Брест-Литовского договора. В июле 1918 года после неудавшегося восстания против большевистской власти им пришлось перейти на нелегальное положение.

Отчаянно-отважный призыв Мандельштама совершить — несмотря ни на что — «поворот руля» оказался единственным в его творчестве. Остальные тексты, которые тогда же, в мае 1918 года, появляются на свет, носят в основном безрадостный характер. В период переезда столицы в Москву правительство временно размещалось в московской гостинице «Метрополь». В одном из стихотворений отражается вид с балкона на Большой театр, расположенный напротив гостиницы. «Мрачно-веселые толпы» льются из театра по улицам, напоминая ночную похоронную процессию. «Ночное солнце» хоронит «возбужденная играми чернь», и ночная Москва встает как «новый Геркуланум» (I, 136) — город, погребенный под лавой ожившего Везувия в 79 году. В стихах «Tristia» город Петербург сливается у Мандельштама с неким древним Петрополем, Римом, Венецией, Иерусалимом и Троей; Москва же — с римским провинциальным городом, залитым лавой. Изысканный петербургский поэт чувствует себя чужим в этой новой столице. Он откровенно ее ненавидит:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});