Эпикур - Татьяна Гончарова

Богам нет дела до людей, и поэтому не следует ни бояться их, стремясь умилостивить щедрыми жертвоприношеннями, ни молить их о чем-либо; во всех своих бедах люди повинны сами, никто не ответственен, кроме них же самих, за ту жизнь, которой они живут; никто не в состоянии что-то улучшить или исправить, кроме них нее самих, и «глупо просить у богов то, что человек способен сам себе доставить». Эпикур совсем устраняет богов из жизни людей, у него они не соприкасаются вообще, существуя в различных сферах и плоскостях пространства (хотя он допускает, что людям иногда доводилось видеть эти высшие и блаженные существа). И в этом Эпикур действительно атеист, пожалуй, больше, чем кто-либо из греческих философов, ибо не только в его системе мироздания нет места божественному промыслу, предопределенности и некоему высшему Разуму, но нет никакого внеземного управляющего начала также и в истории людей, в каждодневном существовании каждого из них.

И в то же время те божества, о которых он говорит своим ученикам и пишет в письмах, явно наделены теми качествами, которые представлялись философу идеальными, наиболее желательными и для себя самого, и для людей вообще. И если грозные и прекрасные боги гомеровского Олимпа сражались, строили козни, боролись за власть, сходились с земными женщинами, помогали своим любимцам, судили, карали и награждали, то есть вели себя так же деятельно, неспокойно и уверенно, как и создававшие их своим мощным и красочным воображением люди героической эпохи, зари эллинской цивилизации, то у Эпикура блаженство высших сущностей состоит прежде всего в спокойствии, в отсутствии хлопот, в безмятежном, нескончаемом досуге и удовольствии их божественного бытия. Это верно подметил Цицерон, презрительно осуждавший и бездеятельных эпикуровских богов, и самого Гаргеттянина с позиций человека, убежденного в том, что все на свете существует для исполнения некоего высшего предназначения и не способного понять ни ту жизнь, которой жил Эпикур, ни сущность его учения, как не может понять богатый и совершенно свободный человек, государственный деятель и консул республики, безнадежного спокойствия неимущего учителя, бессильного свидетеля исторического поражения своего великого народа: «Почему Эпикур называет бога непрерывно блаженным и вечным? Ведь если устранить вечность, то Юпитер нисколько не счастливее Эпикура, потому что и тот и другой наслаждаются высшим благом, то есть удовольствием».

И если многие из философов, как предшественники Эпикура, так и его современники, учили, что для человека самое главное жить по законам богов или бога, следовать его косвенному ли, явному ли повелению (как следовал велениям своего Даймона Сократ или же голосу вселенского Логоса Гераклит), то Эпикур навсегда разъединяет богов и людей, с тем чтобы возложить на самих людей всю меру ответственности за их жизнь, чтобы научить их решать свои земные дела, исходя из разума, справедливости и доброты. Освободившийся от всякой предопределенности, от опеки, кары и милости высших существ, человек остается у него один на один с бездонностью Вселенной, перед этим жестоким, во многом необъяснимым и все-таки бесконечно прекрасным миром, перед своей полной случайностей жизнью, для которой — неизвестно от кого и зачем — люди получили столько прекрасных даров…

И не было ничего удивительного в том, что Эпикур навсегда отвергает всякий и всяческий промысел божий в жизни людской, потому что никаким высшим и блаженным уже явно не было места под умолкнувшими небесами, где заурядные военачальники, наместники и сатрапы то и дело причисляли себя к сонму богов, а их наложницам воздавались почести как богиням любви и красоты. Какое же дело было бессмертным до той бесконечно льющейся крови, насилия, лжи и жестокости, которые, как казалось теперь очень многим, навсегда воцарились на этой земле? Диадохи все делили и никак не могли поделить азийские и африканские земли; простой же народ, безымянные и безликие, равно бесправные персы, киликийцы, сирийцы, ионийские греки и египтяне равнодушно внимали известиям о новых победах, поражениях и сменах власти, ни на что не надеясь и ничего не ожидая для себя. В 315 году Кассандр, Птолемей, Лисимах и Селевк, позабыв на время взаимные недовольства и былые обиды, начали совместные действия против Антигона Одноглазого, забравшего, по их мнению, слишком уж большую власть на востоке и не скрывавшего алчных намерений подчинить себе, вместе со своим сыном Деметрием Полиоркетом, и часть тех земель, которые по праву считали своими другие «наследники». Исход этой войны решила битва при Газе (312 г.), прекрасно описанная историком Диодором Сицилийским, когда на каменистой равнине Киликии сошлись войска Птолемея, Селевка и Деметрия Полиоркета. Избалованный удачами, считавший себя любимцем судьбы, обаятельный сын Одноглазого (к тому же сын любимый и послушный, как подчеркивают античные авторы) сделал в этом сражении ставку на своих великолепных слонов, привезенных из Индии. Однако их натиск был остановлен возведенными Птолемеем заграждениями, и животные все до одного были схвачены противником. Птолемей и Селевк захватили также множество пленников, часть которых расселили в Египте для усиления тамошних греко-македонских гарнизонов.

После того как с претензиями Антигона (оставшегося, впрочем, господином на море) было на время покончено, Селевк и Птолемей приступили к устройству и упорядочению дел на своих землях, по существу, в своих царствах. Продолжая, отчасти сознательно, отчасти в силу объективного хода вещей и требований времени, многие из начинаний Александра, они всячески поощряли македонян, греков и других переселенцев из Европы, желающих обосноваться на подвластных им землях, содействовали строительству новых городов, объединению в одних стенах разбросанных ранее селений. Проявляя «отеческую заботу» о подданных (ведь теперь это была, по существу, их собственность, тот живой человеческий фундамент, на котором зиждились благополучие, мощь и богатство не только самих новоиспеченных монархов, но и их будущих детей), диадохи предпринимали меры по упорядочению налогов, развитию ремесел, восстановлению сельского хозяйства, пострадавшего во время последних войн. Они охотно приглашали в свои города художников и скульпторов, поэтов и ученых, врачей и учителей, справедливо полагая, что время старинных полисов Греции безвозвратно ушло и у их с любовью отстраиваемых и украшаемых столиц есть все основания для того, чтобы в весьма недалеком будущем не только сравняться с Афинами или же с Коринфом, но в чем-то даже превзойти их.

Жизнь понемногу входила в привычные берега: одни работали, другие богатели, но в целом все стало значительно спокойнее и определеннее. С надеждами на восстановление демократических порядков (порядков, уже почти позабытых) в старинных греческих городах на Ионийском побережье было покончено навсегда, и если обитатели, ибо граждан давно уже тоже не было, Милета, Эфеса или же Лампсака, и так позабывшие во многом о своем эллинстве, не превратились еще в бессловесных, отупевших от тяжкого труда и вековечной несвободы египетских муравьев-феллахов, то и у них с каждым годом, с каждым поколением оставалось все меньше общего с теми гордыми и свободолюбивыми соплеменниками, что покрыли себя вечной славой у Марафона, Саламина и Платей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});