Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падуро

— Но ведь многие должны были знать об этом? Кто-нибудь обращался, скажем, к директору?

— Не знаю, лейтенант. Кажется, девчонка какая-то выступала на собрании молодежной организации, но я ведь не состою в ней… И я не слышал, чтобы где-то еще об этом говорили.

— Что еще ты знаешь про Лисетту?

— Понимаете, она вела себя не так, как другие преподаватели. Если у кого из ее класса день рождения, Лисетта могла прийти, или еще какая тусовка, танцевала с нами, с одним даже… вы понимаете, о чем я.

— Но она же намного старше вас?

— Да, разумеется. Но иногда она кое-что позволяла себе. И потом, она же учительница.

Конде посмотрел на здание школы, виднеющееся сквозь листву деревьев. Многие поколения учеников, получившие образование в этом заведении за пятьдесят лет его существования, лелеяли мечту переспать с какой-нибудь учительницей. Конде не был исключением и грезил учительницей литературы, которую почитал за самую настоящую кортасаровскую Магу.[28] Он посмотрел на Хосе Луиса. Не слишком ли много я от него требую? Но все же задал свой вопрос:

— А кто тот ученик, что спал с ней?

Хосе Луис резко повернул к нему растерянное лицо, будто получил от Конде разряд статического электричества, и опять принялся тереть руки и мелко трясти ногой:

— Вот чего не знаю, того не знаю, лейтенант.

Конде положил руку на его костлявую ногу, чтобы остановить трясучку:

— Ты это знаешь, Хосе Луис, и должен сказать мне.

— Не знаю, лейтенант, — стоял тот на своем, стараясь говорить твердым голосом, — я у нее в любимчиках не ходил.

— Послушай, — начал Конде, доставая из заднего кармана брюк потрепанный блокнот. — Давай сделаем вот как. Во-первых, даю тебе слово, что никто не узнает об этом нашем разговоре. Никто и никогда. Теперь вот что: запиши сюда фамилии всех ее любимчиков. Этим ты нам обоим одолжение сделаешь, иначе потом никогда себе не простишь, что не помог мне, если кто-то из них имел отношение к смерти Лисетты. Помоги мне, — произнес Конде как можно убедительнее, протягивая Хосе Луису блокнот и шариковую ручку.

Хосе Луис растерянно помотал головой, будто недоумевая: кой черт дернул меня смыться с урока?

Если на протяжении шести дней Бог много экспериментировал, создавая из ничего всякую всячину, включая небо и землю, растения и животных, реки и леса и даже человека, неудачника Адама, то его последнее творение, женщина, должно было быть наиболее продуманным и совершенным во всей вселенной — и примером тому Ева, которая быстро доказала, что много мудрее и сообразительнее Адама. Вот почему у женщин всегда и на все есть ответы и они всегда правы, а у меня только уверенность в одном и сомнение в другом: я влюблен, но эту женщину я так и не узнал. И вправду: кто ты, Карина?

Конде выглянул через балконную дверь, и перед ним вновь раскинулась рельефная панорама Сантос-Суареса. Его взгляд устремился к тому месту на горизонте, где находился дом Карины. Все, даже самые благородные помыслы Конде постепенно начинали подчиняться единственной и все больше захватывающей его потребности проникнуть в скрытую от него историю этой женщины, воспользовавшись лазейкой, на которую до сих пор он не посягал. Он убрал в задний карман брюк свой блокнот, потому что здесь, на четвертом этаже, опять ощущалось угнетающее горячее дыхание ветра, который все никак не хотел оставить в покое последние весенние цветы и вечные печали Марио Конде.

Под палящим полуденным солнцем плоские крыши напоминали красные перевалы пустынного высокогорья, где невозможно человеческое существование. Конде поискал глазами окно в доме напротив и этажом ниже, сделавшее его нечаянным свидетелем супружеской драмы. Оно было открыто, как в тот первый день, но сцена изменилась: женщина мирно строчила на швейной машинке, пользуясь светом, проникавшим снаружи, и слушала, что говорит ей мужчина, сидящий в кресле-качалке. Теперь оба разыгрывали скучную сцену семейной жизни, настолько избитую, что она включала даже одну чашку кофе на двоих, из которой они отпивали по очереди. Конец сериала, подумал Конде, закрыл балконную дверь и погасил свет в квартире. Он еще раз попытался вообразить на мгновение то, что случилось здесь шесть дней назад, и понял: это было по-настоящему ужасно. Как будто именно отсюда пошло бесчинствовать по городу жестокое ненастье. Стоя в полумраке над нарисованной мелом фигурой на мозаичном полу, Конде видел спину мужчины, который избивал женщину, а потом, не останавливаясь, вцепился ей в горло и сдавил его. Конде так явственно представил себе это, что ему оставалось только коснуться мужского плеча под белой рубашкой и увидеть обернувшееся лицо — одно из трех лиц, но все три были ему незнакомы, — после чего покончить с этой историей, ставшей уже слишком душераздирающей.

Он стал спускаться по лестнице, чтобы дождаться Маноло на улице, но задержался на третьем этаже и постучал в дверь квартиры, расположенной прямо под той, где прежде жила Лисетта. После второй попытки дверь чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло лицо, показавшееся Конде отдаленно знакомым: это был старик лет примерно восьмидесяти с редкими клочками седых волос, при этом уши у него были совсем как у слона, готового взлететь.

— Добрый день, — поздоровался Конде, доставая из кармана полицейское удостоверение. — Я насчет девушки сверху, — объяснил он сморщенному уху, выставленному стариком в щель, ухо утвердительно шевельнулось в знак того, что его владелец согласен открыть дверь.

— Садитесь, — пригласил хозяин, когда Конде вошел в квартиру, похожую и не похожую на ту, что он покинул минуту назад. Гостиная была обставлена мебелью красного дерева и плетеной мебелью, старинной и прочной, хорошо сочетающейся с застекленным буфетом и столом, занимавшим середину комнаты. Все выглядело совершенно новым, будто искусный столяр совсем недавно выточил и отлакировал каждый предмет.

— Красивая мебель, — похвалил Конде.

— Я ее сделал своими руками почти пятьдесят лет назад. И до сих пор содержу в полном порядке, — сообщил старик, не скрывая гордости. — Секрет в том, чтобы регулярно вытирать пыль с поверхности суконкой, смоченной разбавленным спиртом, и никогда не пользоваться нынешними новшествами, которые продают под видом полировочных средств.

— Хорошо уметь делать такие вещи, правда? Красивые и долговечные.

— Э? — проблеял старик, забыв сориентировать свои локаторы.

— Очень красивые вещи, — повторил Конде, повысив голос на несколько децибелов.

— Куда там, это не самые лучшие из моих изделий. Для семейства миллионеров Гомес Мена — не помните таких? — я изготовил библиотеку и столовую из самого настоящего африканского черного дерева. Вот это было дерево! Очень твердое, но настолько благородное, что поддается обработке. Бог знает, куда запропастилась та мебель, после того как уехали Гомесы.

— Кто-нибудь пользуется ею, не волнуйтесь.

— Да нет, дело не в этом. В моем возрасте уже ничто не волнует, кроме разве того, как бы пописать без проблем, можете себе представить? Не хватало мне еще о мебели беспокоиться.

Конде улыбнулся, увидел на столике пепельницу и решился достать сигарету:

— Вы ведь родом с Канарских островов, правильно?

Старик обнажил в улыбке зубы, сильно поредевшие за долгую жизнь:

— Да, из Ла-Пальмы, Исла-Бонита. Как вы узнали?

— Мой дед был сыном переселенцев с островов, а вы мне очень напоминаете его.

— Тогда получается, что мы с вами почти земляки. А о чем, собственно, вы хотели меня спросить?

— Понимаете, в тот день, когда там наверху все произошло, — неловко начал Конде, чувствуя, что у него язык не поворачивается произносить слово «убийство» так близко от места гибели жертвы, — до этого состоялась вечеринка, праздник, в общем. Пили, веселились. Вы не видели на лестнице кого-нибудь из гостей?

— Нет, только слышал шум наверху.

— А кто-нибудь еще, кроме вас, был в квартире?

— Моя жена. Ее нет сейчас, ходит где-то по всяким делам, но у нее со слухом еще хуже, чем у меня: если выключит аппарат, она, бедная, вообще ничего не слышит… Вот и в тот вечер выключила… А наши дети тут не живут. Они живут в Мадриде, двадцать лет уже…

— Но вам ведь доводилось видеть кого-то из тех, кто приходил к вашей соседке?

— Да, доводилось. Да к ней тут толпами ходили, если хотите знать. Особенно мальчишек много было. А вот женщин гораздо меньше.

— А мальчишки в школьной форме?

Старик улыбнулся, и Конде невольно улыбнулся в ответ — очень уж напомнила ему эта лукавая улыбка ту, что играла на губах у дедушки Руфино, когда он беседовал с женщинами, которые, как ему сообщили, были в разводе. Из-за этой улыбки у Конде на многие годы сложилась уверенность, что все разведенки — шлюхи.