Предчувствие конца - Джулиан Патрик Барнс

выжидал. «Время на моей стороне, да, это так». Песни иногда не врут.

В пабе, как и магазинчике, меня уже считали своим. Я не вступал в общество книголюбов и не участвовал в викторинах, но регулярно занимал столик у окна и подолгу изучал меню. На что я надеялся? Вероятно, на появление молодого социального работника, который сопровождал тот странный квинтет; а если повезет, то и на встречу с коллекционером значков, который показался мне наиболее дружелюбным и общительным. Я запасся терпением, не приложив к этому ни малейшего усилия; просто перестал считать часы и как-то вечером увидел из окна всех пятерых в сопровождении той же чернокожей опекунши. Двое завсегдатаев вошли в паб; трое других под конвоем отправились в магазин.

Оставив на столе шариковую ручку и газету в знак того, что место занято, я вышел. У входа в магазин подхватил желтую пластмассовую корзинку и неторопливо двинулся вдоль стеллажей. В конце прохода вся троица топталась у полки с моющими средствами, серьезно обсуждая, какое выбрать. Проход был узкий; поравнявшись с ними, я громко сказал:

— Разрешите.

Все умолкли, а дурковатый очкарик сразу вжался лицом в стеллаж с хозяйственными товарами. Проходя мимо, я поймал на себе взгляд собирателя значков.

— Добрый вечер! — выговорил я с улыбкой.

Он некоторое время сверлил меня глазами, затем поклонился. Этим дело и кончилось; я вернулся в паб.

Через несколько минут троица присоединилась к двум любителям пива. Опекунша подошла к стойке и сделала заказ. Меня поразило, что эти люди, по-детски шумные на улице, вели себя тише воды, ниже травы и в магазине, и в пабе. Вновь прибывшие получили безалкогольные напитки. Мне послышалось, что кто-то из них произнес «день рожденья», но я мог ошибаться. Решив, что теперь самое время заказать ужин, я направился к стойке. Определенного плана у меня не было. Трое вновь прибывших, которые еще не успели занять столик, ненавязчиво повернули ко мне головы. Я вторично обратился к фалеристу с приветливым «Добрый вечер!», и он отреагировал, как в первый раз. Придурковатый оказался прямо передо мной, и я, прежде чем подойти к стойке, внимательно его рассмотрел. На вид ему было под сорок: высокий, бледный, в сильных очках. Мне показалось, он сейчас опять повернется спиной. Но произошло то, чего я никак не ожидал. Он снял очки и посмотрел на меня в упор. У него были спокойные карие глаза.

Почти непроизвольно у меня вырвалось:

— Я — друг Мэри.

Сначала он заулыбался, но тут же пришел в смятение. Отвернулся, стал тихонько канючить, засеменил к индианке и схватил ее за руку. Я подошел к стойке, половиной зада опустился на барный стул и начал изучать меню. Не прошло и минуты, как рядом со мной возникла чернокожая опекунша.

— Прошу прощения, — обратился я к ней. — Надеюсь, я ничего плохого не сделал.

— Не знаю, — ответила она. — Им волноваться вредно. Особенно сейчас.

— Я его видел и раньше, вместе с Мэри, когда она сюда приезжала. Я — ее друг.

Она покосилась на меня, словно оценивая мои намерения и правдивость.

— Тогда вы сами должны понимать, — тихо выговорила она, — правда же?

— Да, разумеется.

Что характерно: я действительно понял. Мне больше не требовались ни фалеристы, ни молодые социальные работники.

Все ответы были написаны у него на лице. Нечасто такое случается, да? По крайней мере, в моем опыте — крайне редко. Все мы что-то такое слышали, что-то читали — и вот оно, найденное свидетельство, наше собственное доказательство. Но когда внешность противоречит словам, мы склонны полагаться на внешность. Бегающий взгляд, вспыхнувший румянец, легкий тик — и все становится ясно. Мы тут же отметаем лицемерие или ложь — и видим неприкрытую истину.

Но тут вышло иначе, гораздо проще. Никакого противоречия не было: я все понял по его лицу. По глазам — по их цвету и выражению, по бледности щек, по контуру скул. Доказательством служили и его рост, и пропорции тела, и мускулатура. Это был сын Адриана. Не видя ни свидетельства о рождении, ни результатов анализа ДНК, я сам это понял и прочувствовал. Да и по времени все совпадало: возраст именно тот.

Моя первая реакция, каюсь, оказалась эгоцентрической. Я поневоле вспомнил, что написал в той части письма, которую адресовал Веронике: «Вопрос только в том, успеешь ли ты забеременеть, пока он не поймет, что ты зануда». В тот момент это было сказано даже не всерьез — я просто изгалялся, не зная, как бы ее уколоть. На самом деле, пока мы встречались с Вероникой, я находил ее то обворожительной, то загадочной, то придирчивой, но занудой — никогда. И даже сейчас, после многолетнего перерыва — при том, что список прилагательных нуждался в корректировке: несносная, упрямая, высокомерная, но все еще обворожительная, — занудой она не стала. Так что обвинение было столь же несправедливым, сколь и оскорбительным.

Но это еще не все. Стараясь растоптать их обоих, я тогда написал: «Что-то во мне даже надеется, что у вас будет ребенок, потому что я свято верю в месть времени… Но месть должна попадать в точку…» И дальше: «Поэтому я не желаю, чтобы кара пала на вас. А обрекать невинный плод на такую участь — знать, что он порождение ваших чресл, уж простите за высокопарность, — было бы неоправданной жестокостью». В буквальном смысле слова «угрызение» предполагает, что нечто тебя грызет: именно это и делает совесть. Нетрудно представить, как яростно она меня грызла, когда я перечитывал свои слова. Они звучали как древнее проклятие, которое я сам наслал, а потом забыл. Естественно, я не верю… не верил в проклятия. То есть в слова, вызывающие к жизни события. Но сам факт упоминания событий, которые потом стали реальностью, сам факт пожелания зла, которое не преминуло свершиться, по сей день вызывает у меня нечеловеческий ужас. И если даже у меня-юнца, который наслал проклятие, и у меня-старика, который увидел, как оно сбылось, были разные представления о совести, это, как ни чудовищно, не играло никакой роли. Узнай я, пока не началась вся эта заваруха, что Адриан вовсе не покончил с собой, а вопреки здравому смыслу женился на Веронике, что у них родился ребенок, а может и не