Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

— Тебе прекрасно известно, Костаке, что я люблю домнишоару Отилию не меньше, чем ты, — сказал он. — Будь я десятью годами моложе, возможно, я женился бы на ней.

— Женись! — хрипло попросил старик.

— Нет, нет! — рассердился Паскалопол. — Не следует ее принуждать. Я не хочу делать ее несчастной. Если бы она когда-нибудь пожелала, я был бы готов положить к ее ногам все, что имею. Но она молода, пусть пользуется жизнью, делает то, что ей нравится. Впрочем, сейчас я собираюсь говорить с тобой вовсе не об этом. Ты столько раз говорил мне, что намерен ее удочерить. Так вот, Костаке, наступило время осуществить это. Отилия рас­тет, скоро станет совершеннолетней, есть что-то двусмыс­ленное в ее положении: она, девушка, живет в доме чужого мужчины. Ты здоров, проживешь дольше всех нас, но подумай, каково ей придется, если она останется одна. Конечно, я всегда в ее распоряжении, но она девушка гордая и не захочет обращаться к человеку, который ей безразличен. И кроме того, я постоянно слышу, как зло­словит о ней кукоана Аглае... Нет, нет, надо, чтоб ты это уладил. До сих пор ты был несколько беспечен, но время еще не потеряно.

Костаке слушал упреки Паскалопола, стыдливо опу­стив глаза в чашку, — кофе он уже выпил и теперь жевал гущу, доставая ее со дна пальцем.

— Что же ты об этом думаешь, Костаке? — добивался ответа Паскалопол.

Дядя Костаке осторожно огляделся по сторонам и про­шептал в самое ухо помещика:

— А что скажет Аглае?

Господи боже! Ну какой ты! — мягко пожурил его Паскалопол. — Тебе-то что за дело до слов кукоаны Аг­лае? Она не имеет никакого права вмешиваться, это со­вершенно ее не касается. Отилия — дочь твоей жены, не так ли? Ты воспользовался ее деньгами без всякого пись­менного документа — это правда или нет? В таком слу­чае ты должен возместить их. Да что ж тут говорить, ведь ты любишь Отилию!

— Я ее не оставлю, — уклончиво заявил Костаке.

— Я сам знаю, что не оставишь, но в таких делах всегда следует, чтобы документы были в полном порядке. Ты, конечно, можешь дать ей деньги, можешь заве­щать их...

Костаке испуганно вздрогнул.

— Но тут вопрос не только в деньгах, — продолжал убеждать его Паскалопол, — завещание можно опротесто­вать, да и нуждается ли Отилия в твоих деньгах? Ты человек крепкий, когда там еще соблаговолишь умереть. Отилии необходимо достойное положение, которое будет почетным и для тебя и не вызовет никаких криво­толков.

— Удочерение — дело очень хлопотное, надо обра­щаться в суд, пойдут всякие издержки, у меня денег не очень-то много. Я ведь не отказываюсь, но позже, немного погодя.

— Не будь мелочным, Костаке! Никаких тут особых хлопот нет! Я поручу все моему юристу. Тебе это не бу­дет стоить ни гроша. Я плачу ему ежегодно.

— Вот как! — обрадовался дядя Костаке.

— Разумеется! Ну, так что скажешь, предпринимать ему первые шаги?

— Да, да! — вполголоса согласился Костаке, снова озираясь по сторонам. Внезапно он покраснел. На пороге двери в вестибюль, которую от сидящих за столом немного заслоняла высокая печь, стоял в полутьме Стэникэ.

Увидев, что его обнаружили, он шагнул вперед и весело сказал:

— Я думал, что домнул Феликс здесь, хотел с ним кое о чем поговорить. И вдруг слышу: юрист, удочере­ние... Вы хотите удочерить домнишоару Отилию? Превос­ходно! Восхитительно! Я займусь этим! Абсолютное со­блюдение тайны.

Костаке в отчаянии ловил взгляд Паскалопола, кото­рый спокойно ответил:

— Вы нас неправильно поняли. Мы говорили о другом, о делах, связанных с моим имением.

Стэникэ взглянул на него дерзко и недоверчиво и, прикинувшись, что спешит, вышел в другую дверь, кото­рая вела во внутренние комнаты. Разыскав Отилию (ему вовсе не о чем было говорить с Феликсом), он таинственно сообщил ей:

— Я слышал хорошую новость. Дядя Костаке удоче­ряет тебя.

— Вы недослышали!

— Я? — величественно удивился Стэникэ. — Не бес­покойся: абсолютная тайна.

И действительно, хотя Стэникэ и шпионил в пользу Аглае за домом Костаке, как бы случайно входя в одну дверь и выходя в другую, но в течение нескольких недель он не вымолвил ни слова о том, что подслу­шал.

Феликсу, которого дядя Костаке послал узнать, как себя чувствует Симион, снова жаловавшийся на болезни, показалось, что Аглае ничего не знает о плане Паскало­пола. «Возможно, — подумал он, — что она перестала инте­ресоваться вопросом, в который, в сущности, не имела никакого права вмешиваться, или, наконец, слишком за­нята болезнью Симиона».

В самом деле, старик, который, как всякий ипохондрик, стремительно переходил от одной навязчивой идеи к дру­гой, выглядел не на шутку больным. Глаза его налились кровью и смотрели в одну точку, а живот страшно раз­дулся, точно под платком, в который Симион вечно ку­тался, был спрятан мяч. Он жаловался на сердцебиение после еды, на то, что сердце его колотится все сильнее и сильнее и уже не может успокоиться.

— С ума ты сошел с твоей ипохондрией! — кричала Аглае. — С чего ты взял, что у тебя сердцебиение?

Но, приложив руку к его груди, она вынуждена была признать, что с сердцем у Симиона что-то неладно. Симион, подметивший кое-какие особенности своего пищева­рения, был убежден, что все тело у него заполнили газы, которые душат его. Стэникэ привел Василиада. Врач, ко­торый во время визита к Костаке так выставлял напоказ свои знания, на этот раз не смог поставить никакого опре­деленного диагноза и охотно соглашался с любыми пред­положениями Аглае и Стэникэ. Симион разделся и улегся в постель, с которой не вставал ни днем, ни ночью, с бес­покойством наблюдая за собой. Он уже не ел, не вышивал, его точила меланхолия. Прежде такой молчаливый, он до­кучал Аглае болтовней и, заверяя, будто он при смерти, озабоченно выспрашивал, долго ли она будет его помнить, и распоряжался насчет завещания. Преисполнившись дове­рия к Феликсу, Симион заводил с ним разговор на волно­вавшую его тему:

— Я умираю, у меня тяжелая болезнь, неизвестная врачам, — говорил он. — Вот, такова жизнь! Я боролся за идеал, за искусство, а теперь должен все покинуть. Не за­бывайте меня, домнул Феликс, не забывайте меня.

И, соскочив с постели, Симион снимал со стены не­сколько картин и совал их юноше. Но Феликс не брал картины, а Аглае с негодованием спешила вырвать их из его рук.

— Этот Симион совсем одурел. Домнул Феликс, не слушайте вы его. Может быть, он даст вам что-нибудь: кольцо, драгоценность, деньги, — вы тогда мне скажите,

— Разумеется! — отвечал задетый Феликс.

Для большей безопасности Аглае унесла из комнаты Симиона все, что он в своем смехотворном приступе щед­рости мог бы подарить.

Симион не умер, однако ипохондрия его не проходила и он был полон какой-то неясной тревоги. Аглае оставляла мужа одного в его комнате, не уделяя ему никакого вни­мания, Аурика совершала свои обычные прогулки по проспекту Виктории, Тити рисовал маслом картинки с от­крыток.

Постоянно вертевшийся у свекра и свекрови Стэникэ однажды, улучив минутку, когда Отилия была одна, забежал в дом Костаке.

— Дядя Костаке поступает совершенно правильно, с видом сообщника сказал он, — да ведь он и обязан так поступить. Я очень рад, что ты понимаешь свою выгоду. Зачем оставлять такое состояние в чужих руках? Ты мо­лода, умна. Откровенно говоря, тебе повезло. Старику не так уж долго осталось жить. Послушай меня. Я расскажу тебе, когда будет время, какая собственность и какие дела у старика. Ты и представления об этом не имеешь! Ты потратила на него столько лет и теперь должна быть воз­награждена. Эх, у нас с тобой много общего! Твой харак­тер очень похож на мой. Ты свободна, независима, лишена предрассудков. Между нами, Олимпия женщина хорошая, ничего не могу сказать, но она помеха моей карьере. Вя­лая, без полета. Ты думаешь, мне нравится моя свекровь, Аглае? Но тут уж ничего не поделаешь? Скажи мне только одно слово — и все будет кончено. Олимпия не останется на улице, у нее есть родители, состояние. Нам мог бы помешать ребенок, но ведь его нет. А твое прошлое меня не беспокоит, пустяки, мне все равно, что было раньше. Ты молода, делала, что хотела. Важно, что взгляды на жизнь у нас одинаковые.

Отилия слушала его и все сильнее бледнела от гнева. Наконец, потеряв самообладание, она глухо сказала:

— Стэникэ, подите вон.

Тот не спеша встал, выбрал из коробки конфету и убрался восвояси. После его ухода Отилия посидела не­много, глядя в пространство, вытерла платком навернув­шиеся слезы, потом как безумная сбежала по лестнице, и, войдя в комнату, где стоял рояль, начала бурно играть одну пьесу за другой.

— Забот у ней нет, — проворчала в кухне Марина.— Какие у нее заботы?

Стэникэ через двор вошел в столовую Аглае, где в это время обедала вся семья, включая Симиона. В стороне сидел Феликс, которому Костаке поручил проведать Си­миона (Стэникэ этим и воспользовался, чтобы застать Отилию одну). За последние дни Симион преобразился — он стал оптимистом, порой даже слишком восторженным. Он рассуждал весьма просто: все болезни объясняются недостатком вещества в организме и самый надежный способ выздороветь — усиленное питание. Даже Аглае одобрила его: